Он начинает рассказ о гибели Эллады, но он не может уже говорить как спокойный трезвый наблюдатель. Перед нами уже не взвешенное разумное повествование ученого, а взволнованная речь убитого горем человека. Это настоящий реквием, плач по Элладе. Он вспоминает все беды своей многострадальной родины. Как напали на нее персы, огнем и мечом прошли по стране и сожгли великие Афины. Как потом эллины истребляли друг друга в кровавых усобицах. Как Александр стер с лица земли древние Фивы. Но все это даже сравнить нельзя с теперешней бедой. Если вдуматься, все это были даже и не несчастья. И тут Полибий высказывает удивительную мысль. Истинное несчастье — это только позор и грех. «Несчастны те только, кто собственным безрассудством делает себя предметом позора» (XXXVIII, 5, 7). А в те дни, в дни великих испытаний, эллины выказали себя истинными героями. Персы сожгли Афины. Но это потому, что афиняне великодушно пожертвовали собой, приняли на себя удар, чтобы спасти Элладу. И удостоились бессмертной славы. Во взаимных распрях эллины вели себя часто жестоко, но сражались за славу и первенство. И люди жалели побежденных. Когда же Александр обрушился на Фивы, его осуждали все, и все полны были сочувствия к несчастным. В этом не было бесчестия. Слава Эллады по-прежнему сияла. А сейчас? Сейчас эллины опозорены. И в их «защиту нельзя привести ни одного довода, как бы кто ни старался оправдать их ошибки» (XXXVIII, 3, 5).
«Не надо удивляться, что я отступил здесь от обычного стиля исторического повествования и говорю как оратор и с большим чувством. Кто-нибудь может упрекнуть меня за то, что я пишу так резко, между тем моя главная обязанность прикрыть грехи эллинов». Но никто не назовет истинным другом того, кто лжет и льстит. Есть минуты, когда другу нужна правда, как она ни горька. А главное, он пишет историю. Историк же никогда не может отступить от истины. «В дни опасности эллин должен помогать эллинам всеми возможными способами, защищать их, прикрывать их промахи и смягчать гнев победителя». И все это я делал, продолжает Полибий. Но лгать в угоду им в истории, написанной для потомства, я не могу (XXXVIII, 6).
Такого взрыва отчаяния Полибий не испытывал ни разу. Даже когда его везли в Рим, и он был уверен, что жизнь его разбита. Он всегда считал, что мораль для отдельных людей и народов и государств одинакова. Как и отдельные люди, государства и народы должны держаться достойно, мужественно, быть верны и жертвовать собой ради друзей. Он в свое время с укоризной говорил о родосцах, которые приняли подарки от царя Евмена. Частный человек постыдился бы принять подобный подарок. «Если государство должно держать себя с большей гордостью, чем отдельный гражданин, в такой же мере обязательнее соблюдать достоинство в делах государственных, чем в частных» (XXXI, 25). А значит, у такого опозоренного, обесчещенного народа один выход. Тот, что предлагал он Полиарату и Дейнону. Смерть. Он с завистью говорит об участи карфагенян. Карфаген хоть сгинул совсем и не чувствует ни своего позора, ни несчастья. А эллины видят свой позор ежедневно, память о нем они передадут детям и внукам, она будет жить вечно. «Насколько более достойным жалости считаем мы того, кто влачит жизнь после наказания, чем того, кто ушел из жизни среди опасностей, настолько беды эллинов заслуживают большей жалости, чем судьба карфагенян… если только не оставлять без внимания требования долга и чести и в своих суждениях не сообразоваться единственно с выгодой» (XXXVIII, 3).
Мне кажется, что любой человек на месте нашего историка просто сошел бы с ума от таких мук. Но Полибия спасла его деятельная натура. Не в его характере было сидеть сложа руки, предаваясь сетованиям и слезным жалобам. Немедля ни минуты, он помчался спасать свою несчастную родину.
Он застал следующее положение. Судьбы Эллады вершили, как это принято было в Риме, 10 уполномоченных во главе с консулом Люцием Муммием. Заседали они при закрытых дверях. Но Полибий, разумеется, прорвался на их заседание. Он завоевал их доверие, он вмешивался во все, он просил, он доказывал, он разъяснял и вскоре стал как бы одиннадцатым уполномоченным. В перерыве между заседаниями он успел слетать в Рим и поставил на ноги всех тамошних друзей (XXXIX, 19). Приехал он из Африки в черном горе. Но как ни странно, в Элладе оно смягчилось. С радостным удивлением он обнаружил, что сам Муммий, хоть и недалекий человек, но добродушен, незлобив и совершенно равнодушен к золоту. «Уважение государств и отдельных граждан он заслужил вполне, ибо показал себя человеком воздержанным и бескорыстным; управление его отличалось мягкостью, хотя среди эллинов он имел огромную власть, и случаи соблазна представлялись ему часто» (XXXIX, 17, 2). Уполномоченные также не казались разгневанными и жаждущими мести. Как всегда, римляне выбрали козла отпущения, чтобы его наказанием дать пример суровости. Таким городом стал Коринф. Ко всем остальным была проявлена милость. Не было ни повальных казней, ни поборов, ни конфискаций. Говорили даже, что единственный казненный человек, это Пифей Беотийский{139}. Имущество врагов Рима, погибших на войне, не было конфисковано, а передавалось их семьям (XXXIX, 15). Некоторые государства обязаны были заплатить контрибуцию. Но не в пользу римлян, а пострадавшим по их вине греческим городам. Ахейцы должны были уплатить 200 талантов спартанцам, а фиванцы — сотню талантов жителям Гераклеи. Впрочем, и эта контрибуция была вскоре отменена, потому что «римляне почувствовали жалость к Элладе» (Paus. VII, 16, 10).