— В кабинет отца! — повторил тем же тоном мужчина со значками в виде ромба, фасолины и трапеции.
— Но папа умер пять лет назад! — возразила я, стараясь держаться как можно спокойнее.
— Знаю, — отрезал офицер с клинышком, шестиугольником и буквой Т. По его сигналу все пятеро прямо в ботинках ввалились в дом. Коридор задрожал от щелканья затворов и грохота пяти пар ботинок.
— Я только что вычистила ковры! — возмутилась я. — Извольте снять обувь!
Конечно, я понимала, что сейчас есть вопросы и поважнее, но других слов в ту минуту подобрать не смогла. Непрошеные же гости глянули сквозь меня и ринулись по лестнице на второй этаж.
Карту дома, похоже, им заложили в память заранее. Не задерживаясь на поворотах, они сразу же добрались до папиного кабинета в восточном крыле и приступили к своим обязанностям.
Один начал с грохотом распахивать окна, которые не открывали со дня папиной смерти. Другой чем-то похожим на хирургический скальпель принялся взламывать ящики папиного стола. Остальные же стали обшаривать пальцами стены — видимо, в поисках какого-нибудь секретного сейфа.
А затем они перешли к кропотливой зачистке всех оставленных папой бумаг: статей, набросков, книг, фотографий, какие только смогли найти. Все, что считалось опасным — то есть содержало хоть малейшее упоминание о птицах, — летело на пол. Я прислонилась к косяку и, то нажимая, то отпуская дверную ручку, молча наблюдала за их работой.
Слухи об этих людях, в целом, подтвердились: дрессировали их там отменно. Идеальное распределение ролей для зачистки впятером — и безупречное выполнение своей роли каждым. Холодные взгляды, ни единого лишнего слова, ни одного движения зря. И только страницы в этой абсолютной тишине хлопали, будто птичьи крылья.
Не успела я оглянуться, как на полу выросла огромная куча бумаг. По идее, того, что никак не связано с птицами, в этой комнате быть не могло. Страницы с папиным почерком — каждая буква чуть задрана справа — и фотографии, все, что он создавал с таким трудом днями и ночами в своей обсерватории, выпархивало из пальцев в черных перчатках и, покружившись в воздухе, падало на пол.
Все найденное в кабинете офицеры превращали в хаос, но делали это так скрупулезно, что начинало казаться, будто люди эти и правда заботятся о твоей персоне со всем надлежащим почтением. Мне хотелось их как-то остановить, но сердце колотилось в груди как бешеное, и я никак не могла решить, что же именно предпринять.
— Эй! Нельзя ли побережней?! — воскликнула я в сердцах, даже не надеясь на результат. — Для меня это — единственная память о папе!
Никто даже не обернулся. Мой голос утонул в памяти об отце, сваленной теперь на полу.
Один из них потянулся к нижнему ящику папиного стола.
— Там нет ничего про птиц! — не выдержала я. В нижнем ящике папа хранил семейные письма и фотографии. Но офицер с двойным кругом, прямоугольником и слезой выпотрошил и этот ящик, даже бровью не поведя. Из семейных бумаг он изъял только одну фотографию. Ту, на которой вся наша семья снята с очень редкой птицей — названия уже не помню, — из яйца которой отец вывел в инкубаторе птенца. Все остальные письма и снимки офицер подбил в аккуратную стопку и вернул в нижний ящик стола. Единственный человеческий жест, которым полиция меня в тот день удостоила.
Когда обыск закончился, офицеры достали из-за пазухи черные пластиковые мешки и стали укладывать в них то, что свалили на пол. Уже ничего не разглядывали, просто засовывали внутрь так энергично, что сомнений не оставалось: все это будет уничтожено навсегда. Они больше ничего не искали. Просто избавлялись от всего, что связано птицами. Обеспечивать полное и необратимое забвение — главная задача Тайной полиции.
Мне даже подумалось, что это вторжение оказалось слишком простым. То ли дело, когда они забирали маму! А сейчас они забьют все мешки до отказа, унесут их — и больше уже не вернутся. Папа умер, а теперь и воспоминания о птицах улетучивались с каждой минутой.
Вся зачистка длилась не дольше часа, но в итоге они под завязку забили десять пластиковых мешков. Под лучами утреннего солнца в кабинете становилось все жарче. Начищенные значки на лацканах у офицеров сверкали так, что глазам было больно. Однако никто из полицейских даже не взмок, а дыхание у всех оставалось ровным.
Все пятеро взвалили по мешку на каждое плечо, вынесли во двор, загрузили в свой фургон и уехали.
Кабинет же за этот час преобразился до неузнаваемости. Папин дух, который я старалась удержать в этих стенах так долго, как только могла, исчез в бездонной пустоте, которую уже никогда и ничем не заполнить. Я замерла посреди комнаты и со всей ясностью поняла, что стою на самом краешке бездны, готовой поглотить еще и меня.