— А знаете, что меня удивило больше всего? — продолжила я тогда. — Те, кто занимался этой работой особенно долго, постепенно немели. Ведь когда ты год за годом сидишь с утра до ночи в каменной кладовой и натираешь посуду тряпочкой, не говоря ни слова, ты и правда теряешь голос. И уже не боишься затуманить им серебро, а выходя после работы наружу, не помнишь, как он когда-то звучал… Хотя, конечно, люди были бедные, необразованные, и никакой другой работы, кроме чистки посуды, им все равно никто бы не предложил. Вот и думали — если деньги платят, то и голоса не жалко. Так они и немели один за другим, и постепенно в кладовой становилось все тише и тише. Из всех звуков для них остался только шелест ткани по серебру… И вот я думаю: а что же с ними случилось на самом деле? Может, сияние серебра обладает такой силой, что высасывает из людей голоса?
Подняв с пола, я поместила к себе на колени вазочку для десертов. Когда-то на вечеринках мама подавала в ней шоколадные конфеты. Меня при этом конфетами не угощали. «У детей от шоколада в животе заводятся червяки!» — пугала меня бабушка все мое детство. По краю вазочки бежала искусная гравировка — орнамент из виноградных лоз, такой потемневший и запыленный, что было ясно: до заботливых пальцев R его очередь пока не дошла.
— Кто его знает… Может, и так, — отозвался R после долгой паузы.
Переговорная воронка — над изголовьем. Простыни выстираны и накрахмалены. В календаре на стене все прошедшие дни зачеркнуты крестиками. Полки над кроватью, пустовавшие поначалу, понемногу заполнились книгами.
— Никакой спешки с этим серебром нет, — сказала я, ощупывая каморку долгим взглядом. — Когда захотите, тогда и заканчивайте.
— Ну да… Понимаю, — ответил он.
— Я себя не прощу, если вы потеряете голос.
Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Перед уходом я отдала ему то, что обнаружила в ящике на школьном дворе. Он тут же впился взглядом в детский портрет и долго молчал. Мне захотелось сказать ему что-нибудь, но что именно? В такую минуту, пожалуй, любые слова прозвучат бестактно. И я промолчала.
В его реакции, впрочем, особых эмоций я не заметила. Он просто сидел опустив глаза — так же спокойно, как читал мою рукопись или натирал серебро.
Молчание затягивалось.
— Мои поздравления, — сказала я, чтобы хоть как-то прервать тишину.
— Фотографии, конечно, уже исчезли? — пробормотал он внезапно.
— Фото… что?
О чем он спрашивал, я поняла не сразу. И лишь повторив это слово про себя еще пару раз, вспомнила наконец, что так мы когда-то называли гладкие бумажки с изображением людей, которые выглядели на них как настоящие.
— Ах, да, теперь вспомнила… Похоже, и правда исчезли!
Перевернув рисунок, он начал читать письмо. И когда дочитал, я сказала:
— Фотографии-то исчезли, но рамочки для них могли уцелеть. Хоть одна где-нибудь да завалялась. Принести вам, если найду? — предложила я, ставя ногу на стремянку.
— Спасибо, — ответил он, так и не поднимая глаз.
15
Происходит ужасное: однажды утром моя машинка выходит из строя.
Сколько я ни тарабаню по ней, металлические литеры не желают стучать по бумаге, а лишь дергаются в своих гнездах, точно лапки умирающей саранчи. Ни одна из клавиш — от А до Z и от 1 до 0, не говоря уже о запятой, отступе и вопросительном знаке, — даже не думает меня слушаться.
Еще вчера вечером, когда я напечатала ему «SPOKOINOI NOCHI», все работало как часы. Ни разу до этих пор я не роняла свою машинку и не лезла в ее внутреннее устройство. Так почему же, проснувшись сегодня, я больше не могу напечатать ни буквы? Конечно, иногда я устраивала ей какой-нибудь мелкий ремонт: то поправляла изогнувшиеся буковки, то смазывала ролики маслом; но она оставалась крепким и надежным механизмом, на который я всегда могла положиться.
Надеясь, что она прокашляется и теперь, я переставляю ее к себе на колени и начинаю колошматить по всем клавишам по порядку.
А он, подойдя ко мне, наклонился и стал следить за моими пальцами.
A, S, D, F, G, H, J, K, L… Когда я дошла до L, он обнял меня за плечи.
— Эдак ты ее только загубишь! — сказал он, забирая у меня машинку. — Дай-ка я посмотрю…
Отобрав у меня машинку, он водрузил ее обратно на стол, снял с нее крышку и осторожно подергал за какие-то рычажки.
Ну, как она? — срывалось у меня с губ, но спросить это вслух я не могла, а напечатать теперь было не на чем. И лишь мои пальцы по привычке все порхали в воздухе безо всякого смысла.