Впрочем, ни странички из моих книг он так и не прочитал.
— Но я бы так хотела узнать ваши впечатления! — говорю я.
— Ни в коем случае! Если книгу прочесть, она тут же закончится! А это — ужасное расточительство! Нет уж, пускай она будет всегда со мной, непрочитанная…
С этими словами он относит мою очередную историю в капитанскую рубку, помещает у небольшого алтаря в честь морских богов и складывает морщинистые руки в молитве.
Наслаждаясь персиками, мы говорим обо всем на свете. Чаще всего вспоминаем прошлое. Моих маму, папу и няньку, птичью обсерваторию, скульптуры и дальние берега, до которых когда-то можно было доплыть на пароме… Вот только воспоминаний этих день ото дня все меньше. После того, как что-то исчезает, исчезают и мысли об этом, оно уходит из нашей памяти. Мы делим последнюю дольку персика и неторопливо смакуем его, повторяя одни и те же истории снова и снова.
Когда солнце начинает садиться в море, я спускаюсь с парома на землю. Хотя трап совсем не крутой, старик обязательно держит меня за руку — так, будто я совсем маленькая.
— Осторожнее там, по дороге-то.
— Хорошо… Ну, до завтра!
Как и всегда, он провожает меня взглядом, пока я совсем не исчезну из виду.
Покинув гавань, я поднимаюсь на вершину холма, к обсерватории, но надолго там не задерживаюсь. Смотрю на море, вздыхаю поглубже и сразу спускаюсь.
Обсерваторию, как и папин кабинет, когда-то перевернула вверх дном полиция, и теперь там полное запустение. С чем когда-то было связано это место, уже и не догадаться. А ученые, что работали здесь, давно разбрелись кто куда.
Я стою у окна, откуда смотрела когда-то в отцовский бинокль, и даже различаю каких-то крылатых созданий, но знаю о них теперь лишь то, что они для меня ничего не значат.
Пока я спускаюсь с холма, солнце постепенно садится. К вечеру остров затихает. Взрослые, устало сутулясь, бредут с работы, нагулявшиеся дети разбегаются по домам, и только рыночные фургоны, распродавшие за день весь свой товар, еще преследуют меня еле слышным рокотом своих моторов.
И наконец все погружается в такую тишину, словно готовится к очередному исчезновению.
Так на острове наступает ночь.
4
В среду после обеда я решила отнести в издательство рукопись и по дороге наткнулась на очередную зачистку. В этом месяце уже третью по счету.
С каждым разом их методы становились все жестче — вплоть до физического насилия. Первые зачистки памяти начались пятнадцать лет назад, именно тогда полиция забрала маму. То, что некоторые люди — такие, как она, — не забывают об исчезнувшем, становилось все очевиднее, и Тайная полиция начала хватать и вывозить таких людей прочь из города. Куда именно, до сих пор не знает никто.
Я вышла из автобуса и собралась перейти улицу на светофоре, как вдруг на перекресток выкатилась колонна из трех фургонов с темно-зеленым брезентовыми кузовами. Остальные автомобили притормозили и прижались к обочинам, уступая дорогу. Фургоны остановились у здания со страховой фирмой, стоматологией и студией танцев, и целая дюжина офицеров, выскочив из машин, тут же скрылась за дверями главного входа.
Прохожие напряженно следили за происходящим. Некоторые пытались скрыться в подворотнях. Люди явно надеялись, что вся эта сцена завершится как можно скорей и больше в нее никого не втянут. Но воздух вокруг фургонов стал так неподвижен, будто остановилось время.
Прижимая к груди пакет с рукописью, я скукожилась за фонарем. Светофор уже несколько раз поменялся с зеленого на красный и обратно. Переход пустовал. Из проезжающего трамвая таращились пассажиры. И тут, как назло, пакет в моих объятиях начал расползаться по швам.
Вскоре послышался топот. Ритмичная, властная поступь полицейских ботинок вперемежку с чьими-то робкими, неуверенными шагами.
Из здания их вывели по одному. Двоих мужчин с седыми висками, крашеную шатенку лет тридцати и худенькую девочку лет четырнадцати. Хотя еще было довольно тепло, каждый из них натянул на себя по нескольку рубашек, курток и шарфов. В руках они держали набитые до отказа сумки. Похоже, эти люди в последний момент похватали все самое нужное из того, что подвернулось им под руку. Впопыхах застегнутые пуговицы, торчащие из багажа края одежды, не завязанные шнурки — все говорило о том, что им велели собраться мгновенно, не объясняя, в чем дело. В их спины упирались оружейные дула. Но на их лицах совсем не читалось растерянности. Глаза — спокойные, как заброшенные болота в лесной глуши — вглядывались куда-то вдаль. Словно тая в себе мириады воспоминаний о том, что мы давно позабыли.