— Не получал ли он в последнее время каких-нибудь травм? Ударов по голове, например?
Посмотрев на врача, я открыла рот для ответа, но слова застревали в груди, и сказать ничего не вышло.
— Кровоизлияние произошло не внутри мозга, а снаружи, у самого черепа. В большинстве подобных случаев виновата внешняя головная травма. Хотя не исключено, что сначала у него случился сердечный приступ, а уже затем он упал и ударился головой. В этом случае…
И он продолжил бубнить самому себе дальше.
Я откинула уголок одеяла. И сначала увидела руки. Скрещенные на груди. Руки, которые больше не могли ничего смастерить. Я вспомнила струйку темной крови, что вытекала у старика из уха, когда его придавило комодом на пароме. И его пальцы, не способные коснуться ни огурчика на тарелке, ни вынутого из статуэтки изделия. Может, как раз тогда у него все это и началось?
— Но ведь потом он смог починить сливную трубу… И шевелюру R подстриг так, что любо-дорого посмотреть! — пробормотала я. Но слова эти лишь отскочили от кафельных стен и ушей врача, надеюсь, не достигли.
На полу под ногами валялась корзина для покупок, из которой на меня смотрели сверток из мясной лавки и морковные хвостики.
Похороны прошли очень скромно. Собралось всего несколько человек: дальние родственники старика — внук двоюродного брата и племянница с мужем, горстка бывших сослуживцев да несколько соседей. R, понятно, смог проститься с усопшим лишь мысленно, не выходя из убежища.
Смириться с тем, что старика больше нет, у меня не получалось никак. В прошлом я уже теряла очень близких людей, но прощание с ними совсем не походило на то, что я испытывала теперь. Когда умирали мама, папа, нянька, конечно, я горевала не меньше. Тосковала по ним, страшно хотела увидеть снова, упрекала себя за черствость и эгоизм, которыми так обижала их при жизни. Но все эти муки, невыносимые поначалу, со временем унялись. С годами те смерти уплывали от меня все дальше, и одни лишь воспоминания — и только о самом важном — все еще оставались со мной. Но законы тех мест, где мне приходилось жить дальше, не собирались смягчаться из-за чьей-нибудь смерти. Воспоминания вообще не меняют законов жизни. Сколько близких я бы ни теряла, исчезновения, ограняющие мою жизнь, оставались со мной всегда.
Но на этот раз со мной, похоже, творилось нечто иное. Помимо знакомой горечи, меня окутывало неприятное, липкое беспокойство, объяснить которого я не могла. И к бытовой, повседневной тревоге о том, что без помощи старика я не справлюсь с заботой об R, никакого отношения не имело.
Казалось, земля под моими ногами вдруг превратилась в облако ваты. Зыбкой, неустойчивой ваты, в которой я обречена теперь увязать в одиночку, ведь никто более не утешит меня и не протянет руку, чтобы разделить со мной эту всепожирающую пустоту осиротевшего сердца. Конечно, R всегда готов утешить меня, но он на века запечатан в своем жестком квадратном пространстве. Выйти из ватного облака, чтобы перебраться к нему туда, мне очень страшно и почти невозможно. Да и с ним я никогда не могу оставаться надолго. Я обязательно должна возвращаться, снова и снова, туда, откуда пришла. И всегда в одиночку.
Из слишком уж разных материй создавались наши миры. Соединять их теперь — все равно что приклеивать камешки, найденные в саду, к фигурке оригами. И никакой судовой механик уже не придет на помощь, приговаривая:
— Все будет в порядке, принцесса! Попробуй-ка вот этот суперклей…
Чтобы набраться сил, я с головой погрузилась в повседневную суету. Вставала спозаранку. Из всего, что могла найти, сооружала завтрак для R. На службе думала только о том, как выполнить порученную мне работу с оптимальным эффектом и без единой ошибки. На рынке, несмотря на чудовищные очереди, лавировала в толпе наугад и набирала-таки в корзинку какой-никакой еды. Я отглаживала выстиранное белье, шила из старой блузки новую наволочку и перевязывала распустившийся свитер. Надраивала до блеска ванную и туалет, каждый день выгуливала Дона и старательно счищала с крыши снег.
Но когда я сворачивалась под одеялом в ночи, ко мне приходил не сон, а напряженная, изматывающая тревога. Я закрывала глаза, и напряжение нарастало, а по щекам текли слезы. Пугаясь, что так и не усну до скончания времен, я вылезала из постели, садилась за стол и открывала свою рукопись. Зачем — я и сама объяснить не могла, но другого способа коротать бессонные ночи мне в голову не приходило.
Я отодвигала словари, доставала спрятанные рядом с воронкой изделия, выстраивала их на чистых страницах своей истории и разглядывала, забывая о времени.