Когда-то он часами воображал себя то капитаном Немо, бороздящим неведомые океанские просторы на своем «Наутилусе», то Александром Македонским, покоряющим некие воинственные орды, то астронавтом, улетающим в иные миры.
Стукнула входная дверь — с улицы вернулась мать. Провожала брата и, наверное, заходила в булочную… А с ним, племянником, дядя простился торопливо, разочарованно. И не велел провожать себя: должно быть, хотел перемолвиться словом с сестрой. Опять же о нем, непутевом Евгении…
Он понимал, что предстоит еще одно объяснение. Куда более трудное, чем с дядей. Мать, разумеется, намерена поговорить с ним немедленно! Столько дней терпеливо ждала, что он сам, без напоминания, расскажет все о себе, попросит совета. А он и не подумал. Что ж, надо идти. Оттягивать — малодушие. Едва он вышел, как попал в магнетическое поле вопрошающего взгляда. Мать сидела на диване в гостиной, зябко куталась в светло-серую кофту. После смерти отца она начала неудержимо седеть. Пока еще спасала хна, придавая ее волосам золотисто-каштановый оттенок.
— Женя, ты хоть бы рассказал, что опять надумал, — проговорила Юлия Михайловна, и повела плечами. Волнуясь, она почти всегда испытывала озноб.
— Я пока… ничего не решил, — пробормотал он, краснея.
Под взглядом матери Евгений не мог, не позволял себе кривить душой, притворяться, кого-то изображать. Да это было и невозможно. Он слишком хорошо знал, насколько высоки ее нравственные критерии. Того, кто однажды пал в ее глазах, она бесповоротно считала ничтожеством.
«Да, главный бой тут! И надо выдержать его, если намерен поступить по-своему, — в смятении думал он. — Но что ей сказать?..»
— Итак, ничего не решив, ты хочешь уволиться из армии? — сдержанно спросила она. — Даже скрываешь это от меня…
— Значит, надо сначала изобрести порох, чтобы иметь право на самостоятельность?.. Надеюсь, я все же могу распорядиться собой. А тебя мне просто не хотелось расстраивать. Потому и не говорил.
— Женик, ты же знаешь, через что мне пришлось пройти. Ты отлично понимаешь, как мне дорого то, что сейчас доверено тебе, и ты не посмеешь…
Кажется, сегодня она не намерена уходить в отвлеченный разговор о долге и призвании. Объяснение с ней принимает куда как тяжелый оборот. Розовые щеки его начала покрывать заметная бледность. Он уже уразумел смысл того, почему на плечах у матери эта кофточка, — на отвороте ее рубиново светился орден Красной Звезды.
В сорок третьем году девушка-радистка Юлия Евграфова была заброшена в один из партизанских отрядов Белоруссии. И на своих с виду хрупких плечах вынесла такое, что под силу не каждому из мужчин.
«Да-да! Мечтатель! В этом причина твоих несчастий. После училища ты жил в не ком радужном тумане, был опьянен собою. Как же, на плечах офицерские погоны! А кто из молодых, самовлюбленных не мнит себя готовым командиром! Хоть сразу полк подавай… Мнил себя таковым и ты. Осознание же трудностей службы и собственных слабостей приходит позднее, и тогда возникают осложнения. И тогда такие, как ты, срываются…
Эх, Дремин! Не разобравшись, не осмыслив того, что с тобой произошло, ты сделал вывод: не по тебе служба! Запаниковал, заметался, написал рапорт. Нет, братец, не по той стежке ты пошел. И надо, надо возвращаться, пока не поздно…»
Вспомнилось, как мать только что смотрела на него с глубокой самоотверженностью и болью, и ему сделалось не по себе. Виноватая жалость к ней охватила его. Что-то колючее распирало грудь, мешало дышать.
Но как же исправить оплошность, если там Загоров? Тяжело будет служить под стражей его подозрений. Там и Анатолий, и Лена… Вспомнив о девушке, он чуть не задохнулся. Что-то нежное, неутоленное заныло под сердцем. Заныло — и стало ледяным комочком.
А пощечина!.. Он вновь почувствовал себя на минуту раздавленным тяжестью позорного воспоминания. И печально, с долгим вздохом покачал головой: тяжело будет, ох, как тяжело!.. А тебе снова хочется легкости? Сам упал в грязную лужу, сам и выбирайся из нее. Нет слов, беззаветная любовь — это та несказанная мука, которая всю жизнь при тебе; но, может, в ней как раз твой удел и прозрение.
Изнутри что-то поднималось, желая как бы унести его. Евгений сделал несколько шагов к двери и обратно, испытывая облегчение, — то облегчение, которое наступает у больного после удачной операции. Евгению казалось, что он перенес тяжелую операцию, и нечто ноющее, давно вывихнутое стало на свое место.
Он осуждал себя с самобичующей пылкостью, и как бы проходил мучительную проверку перед самим собой. В душе таяло былое, тягостное чувство обойденности. Может, со временем и он, погасив в себе беспочвенно-мечтательные, эгоистические устремления, начнет работать с людьми так же увлеченно, как Анатолий? Это было бы счастьем. Но ему еще надо переучиваться умом и сердцем.