— А надо бы знать, — обронил Загоров и разочарованно вздохнул. — Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить…
— Парень он норовистый, — подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:
— Батальон, строиться на развод!
Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.
— Хорошо, закончим, — сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.
Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.
На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернулся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:
— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!
— Не надо дежурного, сынок, вольно… Майор Загоров у себя?
Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.
— Не суетитесь, Загоров, — сказал полковник. — Разговор к тебе есть.
Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?
Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона, — подумал он, присаживаясь к столу. — Пол только заново покрасили да мебель передвинули…»
— Садись, Алексей Петрович, — пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом. — До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.
Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.
— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять. — Он снова сел. — Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.
Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:
— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.
«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».
А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.
Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:
— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.
Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.
— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:
— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.
Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.
— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.
Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.
— Можно задать вопрос, товарищ полковник?
— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?
За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.