— Не надо, Алексей Петрович. Нуль в квадрат не возводится. — Замполит любил оперировать математическими терминами. Евгений слышал, будто Загоров и Чугуев не ладят между собой. Теперь вот явственно почувствовал и усмотрел в этом угрозу для себя: спор-то зашел из-за солдата его взвода. Завтра наверняка вызовут и его, лейтенанта Дремина…
Разговор возобновился и после нескольких реплик приобрел неожиданное направление.
— Да-а, наше русское благодушие не истребила даже Великая Отечественная, — с горечью молвил комбат. — А ведь сколько прекрасных людей погубило оно! Во время войны я был пятилетним несмышленышем и то запомнил один случай. Не могу сказать, где это было, — под Гомелем или под Брянском. Мы оказались на территории, занятой фашистами. Меня то вел за руку, то нес на закорках сержант, человек сильный и добрый. Под вечер мы, очень голодные, осторожно вошли в небольшой хутор. И тут увидели такую картину: какой-то подлец ездит на подводе по дворам и требует, чтобы крестьяне сдавали продукты для вражеской армии. Сержант ловко обезоружил предателя и так его пугнул, что тот без оглядки бежал с хутора. Как вы думаете, верно ли он поступил?
— Пожалуй, верно…
— А вот и нет! Не успели мы поесть у одной старушки, как хутор оцепили немцы. Сержанта схватили и тут же убили. Вывод элементарный: встретил подлеца — не надо красивых и гуманных жестов. Пришиби на месте! Сделал бы это сержант и остался бы жив.
— На жестокость не каждый сразу решится, — подал голос Чугуев после некоторого раздумья. — Вы же сказали, что сержант был добрым.
— Не сразу — говорите?.. А враг идет на жестокость сразу! И мы должны помнить это, как дважды два — четыре. Значит, солдат наш должен быть не только обученным и сильным, но и решительным. В каких условиях живет и воспитывается наш солдат? Дома его родители опекают. В детском садике, школе — тоже хватает сердобольных. Чуть кто обидел будущего гражданина — сейчас же появится десять заступников. А в армии? Та же картина. Мы объективно воспитываем сострадание к подобному себе. Дело это нужное, важное, но оно окажет нам плохую услугу в случае военного конфликта. Сознание того, что человека надо жалеть, будет размагничивать солдата в боевой обстановке. Он будет думать, авось и здесь его пощадят, авось командир не пошлет на верную гибель. А командир обязан послать! На то он и поставлен, на то и власть ему дана. И война никого не щадит, и враг безжалостен. Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие… Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат…
— Так можно далеко зайти, — возразил замполит. — Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.
— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.
— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?
— Так точно.
— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?
— Только так, Василий Нилович.
Замполит вдруг спросил:
— А школу выживания не предусматривает ваша философия?
Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:
— За кого вы меня принимаете?
— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.
— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.
— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.
— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.
— Зачем же такие громкие обвинения?
— А затем, что вы, товарищ Чугуев, устарели со своей жалостью и вам следует кое о чем подумать.
— Понял, товарищ командир, — обронил замполит изменившимся голосом. — Но в тридцать пять лет человек, связавший свою судьбу с армией, думает все-таки о службе и ни о чем другом.
— И вы надеетесь до пятидесяти просидеть в батальоне?