Веня вышел из избы как был — в одной рубашке до колен и в валеночках. Он подошел к медведю и подергал его за густую колючую шерсть, но мишка не проснулся и играть с малышом не стал. Тело матери из-под туши великана Веня видеть не мог. Он заметил отца, который полулежал, прислонившись к забору, и побежал к нему. Снег под его спиной окрасился красным, из уголка рта сочилась струйка темной венозной крови. Взгляд отца дрогнул и сфокусировался на малыше.
— Веня, сынок… — беззвучно, одними губами прошептал умирающий. Поднялась рука, провела по щеке, оставляя красный след, и упала. Веня не знал, что такое смерть, но вдруг почувствовал это всем своим крошечным существом. Он сел к отцу на колени, прижался к груди и заплакал.
К дому бежали привлеченные шумом соседи, хрипели на цепях собаки, мужики хватали ружья и выскакивали за порог, а Веня обнимал широкую грудь мертвого отца и оплакивал двух своих единственных родных существ на всем белом свете…
И теперь эта тварь пришла за Вениамином Григорьевичем… Нитроглицерин лежал в нагрудном кармане летней куртки, но рука отказывалась слушаться, она весила целые тонны, и двигать ею было мучительно трудно. Но таблетки здесь, нужно только дотянуться… Жена Вениамина Григорьевича, с которой они прожили душа в душу полвека, всегда следила за тем, чтобы он не выходил из дома без таблеток, с тех пор, как у него начались проблемы с сердцем. Мысль о жене придала старику сил. Детей ведь так и не нажили, пропадет она одна…
Но когда он извлек красный прозрачный шарик из пластинки таблеток, изношенное сердце, ударив в последний раз, встало, и спасение выкатилось из ослабевших пальцев на все еще влажную после грозы землю. Монстр покачался на кривых ногах, посмотрел на причудливо переплетенное с рамой велосипеда, словно застывшее в любовном экстазе тело старика, опустился на целую переднюю лапу и захромал в лес.
Спустя несколько секунд, словно отпуская на покой грешную душу, на всем полигоне погребальным плачем взвыли рации.
Глава 4
После грозы лес сиял свежеотмытой зеленью, капли дождевой влаги блестели на траве россыпями бриллиантов, а солнце, несмотря на то, что снова светило вовсю, воспринималось не как кувалда, бьющая по темечку, а как небесная рыжая кошка, ласково вылизывающая подставленные ей руки и лицо. Несмотря на это, между деревьев и кустов собирались легкие облачка белого тумана, похожего на разбросанные тут и там куски сырой медицинской ваты. Таня обратила бы внимание на его несуразность, но ее мысли были заняты совершенно другим. В ее пока еще совершенно плоском и упругом животе зрела новая жизнь.
И эта жизнь была проблемой. Таня была бы рада завести карапуза, но твердо знала, что в семнадцать лет делать это рановато. На следующей неделе у нее должен был состояться выпускной бал, потом она собиралась поступать в тот же университет, где учился Миша, доучиться, и лишь потом стоило думать о семье и детях.
Таня глубоко верила в бога, старалась по возможности соблюдать данные им заповеди и потому твердо знала, что аборт — это убийство, хотя ей об этом никогда не говорил ни батюшка в церкви, ни родители, которые вообще самоустранились от воспитания дочери в половой сфере. И Тане всегда было больно видеть наклейки с изображением сломанной куклы и лозунгами против аборта, которые какие-то полудурки развешивали в электричках, трамваях и на автобусных остановках. Им-то хорошо, как говорится, «наше дело не рожать». Да и кормить, обеспечивать, воспитывать, просто вставать среди ночи и укачивать малыша эти стихийные агитаторы вряд ли будут. Им проще — клей себе плакатики. Но так или иначе, а аборт отпадал однозначно.
Задумавшись, Таня не заметила, как прошла по тропинке в какой-то сотне метров от лагеря и стала углубляться в совершенно незнакомый ей лес. Туман становился гуще, даже солнце стало светить гораздо тише, окутавшись серой дымкой.
Что скажет Миша? Таня никогда не думала об этом, она только-только начала входить в ту стадию взросления, когда понимаешь: страсть, переплетающиеся тела на смятой постели, стоны и нежные глупости на ушко после — это одно, а реальная жизнь с ее проблемами и заморочками — немного другое. Миша стал ее первым мужчиной, и она любила его, а возможно, принимала за любовь буйство гормонов, кипящих в юном девичьем теле.