Вадим зевнул, протер глаза, пристегнул ремень. Улыбнулся соседям и новым своим сослуживцам, с которыми и познакомился-то только вчера. Порадовался про себя: налаживается, кажется, контакт. Очень уж большую напряженность, почти враждебность, скрытую лишь внешним флером приличий, почувствовал он поначалу вчера, когда встретились незадолго до полуночи в очереди на регистрацию билетов. Владимир Петрович был еще более суетлив, чем сегодня, и при этом смотрел куда угодно, но только не в глаза. Марина почти не разжимала губ, но при этом, наоборот, пристально смотрела, так что Вадиму становилось неловко, будто и впрямь виноват он — с нечистыми какими-то помыслами устроился в эту дальнюю экспедицию на смехотворный оклад.
И все же нельзя сказать, чтобы общения не было. Вадиму отвечали, Вадима слушали. И, похоже, постепенно успокаивались, отходили от какого-то первоначального испуга, настороженности и недоверия. Хотя гораздо медленнее, чем хотелось бы Вадиму: он так старался понравиться, быть предельно искренним, а в ответах все время слышал какую-то недоговоренность.
Впрочем, при всем желании быть искренним, Вадим тоже не мог открыться совсем уж нараспашку. Как, например, в двух словах объяснишь четырехлетнее пребывание геолога Вадима в редакции научно-популярного журнала? Выяснилось, что Марине Александровне и Владимиру Петровичу фамилия Орешкина хорошо знакома — именно как автора многочисленных научно-популярных статей и очерков. Его научных работ они не знали. С их точки зрения, с точки зрения любого научного сотрудника-трудяги, временное и вынужденное отступление Вадима на позиции журналистики было отступничеством, легкомыслием дилетанта и ничем иным. В то, что Вадим всерьез возвращался в науку, чувствовалось, новые знакомые не верили. Впрочем, в это не верили большинство друзей и недругов Вадима как в науке, так и в оставленной им навсегда — так он решил — журналистике.
С тех пор прошло больше года. Вадим успел уже, отчасти, реабилитироваться перед наукой, поработав в академическом Институте философии природы по своему родному отделу наук о Земле, с которым, в общем-то, был связан давно и прочно. Но профессионализм высокомерен и не терпит измен — пусть и кратковременных.
Впрочем, наверняка были и более веские причины настороженности, которую почувствовали Вадим и его жена Света еще во время трудоустройства в Москве, в Институте Земли. Их пригласили в обсерваторию друзья — Эдик Чесноков и Женя Лютиков, это знали — и это, похоже, мало кому нравилось.
Взревывая и дергаясь, самолет резво подруливал к аэровокзалу. Освежающие струи из пуговок индивидуальной вентиляции прекратились, и за пять минут, ушедших на ожидание трапа, в самолете стало душновато. И все равно выход на перрон ошеломил Вадима прежде всего нестерпимым жаром. С ног до головы он мгновенно стал мокрым.
— Ого, — сказала Марина Александровна. — Градуса сорок три.
— Ну что ты! — Владимир Петрович мотнул головой и шумно втянул воздух через зубы — льш-ш-ш-ш, впрочем, это он не температуру так проверял, а вообще пришепетывал при разговоре, как бы торопясь и захлебываясь словами. — Не больше сорока — льш-ш-ш-ш. Я и пиджака — льш — не сниму.
— Сорок три! — строго сказала Марина Александровна. — Вова, сними!
Владимир Петрович опять втянул воздух через зубы — льш-ш-ш-ш — но ничего не сказал и снял пиджак, бросив косвенный взгляд на Вадима: не заметил ли, кто в этой семье главный. Вадим заметил — и давно, — но именно поэтому смотрел в другую сторону, благо было интересно.
В разных направлениях шли, предводительствуемые аэрофлотовскими красавицами в белых блузках и синих юбках, пестрые толпы людей в халатах и тюбетейках, а нередко и в чалмах. Прямо над проходом на летное поле по деревянным рейкам вились лозы и свешивались гроздья еще зеленого, но уже с фиолетовым отливом винограда.