Ночь, как я сказал, была так светла и так прекрасна, что путешественники, желая насладиться чистым воздухом, отстегнули фартук коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина, закутанная в большую шаль или манто и задумчиво склонившая голову к плечу молодого человека, который ее поддерживал. В эту минуту почтальон вышел с огнем, чтобы зажечь фонари в коляске; луч света скользнул по лицам путешественников, и я узнал Альфреда де Нерваль и Полину.
Все он и все она!.. Я подумал — это кто-то более могущественный, чем случай, устраивал наши встречи. Она, Полина, так изменилась со времени нашей встречи в Пферере; она казалась такой бледной, такой изнуренной, — это была уже только ее тень. Однако эти поблекшие черты напомнили мне еще раз тот неясный образ женщины, который хранился в глубине моей памяти, при каждой из встреч возникая из прошлого как туманное видение Оссияна[1]. Я готов был произнести имя Альфреда, но вспомнил, что спутница его не хотела быть узнанной. Несмотря на это, неизъяснимое чувство жалости так влекло меня к ней, что мне хотелось, по крайней мере, дать ей знать, что один человек молится о ее душе, слабой и готовой отлететь, страстно желая, чтобы она не оставляла преждевременно прелестного тела!.. Я вынул из кармана визитную карточку, написал на ее обороте карандашом: "Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!" Вложив записку в середину букета померанцевых и миртовых цветов, я бросил его в коляску. В ту же самую минуту почтальон тронул лошадей; но я еще успел увидеть, как Альфред высунулся из коляски и поднес мою карточку к фонарю. Тогда он обернулся, сделал мне рукой знак, и коляска исчезла за поворотом дороги.
Шум экипажа удалялся: но на этот раз его не прерывала песня соловья. Повернувшись к кустарнику, я пробыл еще час на террасе в напрасном ожидании. Глубокая печаль овладела мной. Я вообразил себе, что эта замолкнувшая птичка — душа молодой женщины, пропевшая гимн жизни при прощании с землей и сразу же отлетевшая на небо.
Восхитительная природа у подножия Альп на границе с Италией, где была расположена гостиница, — и эта тихая, одухотворенная картина озера Маджоре с тремя островами: на одном из них был сад, на другом — деревня, на третьем — дворец; и этот первый зимний снег, покрывший горы, и это последнее осеннее тепло, пришедшее со стороны Средиземного моря, — все это удержало меня в Бавено на восемь дней, потом я направился в Арону, а затем в Сесто-Календе.
Здесь меня ожидало последнее воспоминание о Полине: звезда, чье движение по небу я наблюдал, — померкла; эта ножка, такая легкая на краю бездны, — сошла в гробницу!.. И исчезнувшая юность, и поблекшая красота, и разбитое сердце, — все поглощено камнем, покровом смерти, который, так же таинственно скрыв это холодное тело, как при жизни вуаль покрывала ее лицо, — не оставил для любопытного света ничего, кроме имени Полины.
Я ходил взглянуть на эту могилу. В противоположность итальянским гробницам, которые всегда стоят в церквах, она возвышалась в прекрасном саду, на лесистом холме. Это было вечером; каменное надгробие светилось в лунном сиянии. Я сел подле него, пытаясь собрать все воспоминания, рассеянные и неясные, об этой молодой женщине; но и на этот раз память мне изменила: я мог представить себе только какой-то неопределенный призрак, а не живую женщину; в конце концов, я отказался проникнуть в эту тайну, пока не увижу Альфреда де Нерваль.