Концепция Берента определенно станет предметом обсуждения среди специалистов в области античной истории. Вместе с тем необходимо заметить, что в 1989-1991 гг. на страницах журнала "Вестник древней истории" уже прошла подобная дискуссия о характере римской государственности.
Зачинатель полемики Е.М. Штаерман выступила с точкой зрения, очень похожей на позицию Берента. Согласно ее мнению, классический римский полис периода республики не может считаться государством. Аппарат исполнительной власти был ничтожно мал. Не было прокуратуры и полиции. Не было ни налогов, ни аппарата для их сбора. Подати с провинций и рента за общественные земли собирались откупщиками. Истец сам обеспечивал явку ответчика в суд и сам же должен был заботиться об исполнении приговора. Все это свидетельствует, по ее мнению, о том, что "в Риме того времени, по существу, не было органов, способных принудить исполнять законы, да и сами законы не имели санкции" (Штаерман 1989: 88). В качестве этапов на пути к государственности Штаерман рассматривает диктатуру Суллы, правление Помпея, первый триумвират, триумф Цезаря. Но только при Августе был завершен процесс создания государства (административный аппарат, преторианская гвардия, когорты стражи, профессиональная армия).
Почти все участники той дискуссии высказались против данной концепции. Лишь два человека прямо выступили в поддержку мнения Е.М. Штаерман. Один из поддержавших предположил, что причина этого в приверженности отечественных антиковедов к "эмпирическим, антитеоретическим исследованиям" (любопытно, что другой, принявший позицию Штаерман, был иностранец). Однако, как мне кажется, дело не только в этом. С точки зрения марксистской теории истории, античное общество было принято за некий эталон – классический образец древнего рабовладельческого государства. Это востоковедам было необходимо ломать голову, как и почему их общества отличались от эталона, какое место занимало рабство в их цивилизациях, почему не рабы, а крестьяне строили пирамиды фараонам, куда подевалась частная собственность на Востоке, почему между древностью и средневековьем в Азии не существовало столь же очевидного различия, как в Европе между античностью и феодализмом.
В антиковедении подобных проблем не существовало. Здесь все было на месте – классы, эксплуатация, собственность. Значение и роль рабства для Греции и Рима представлялись очевидными. В Риме даже были зафиксированы большие восстания рабов – почти революции. Существовала логически непротиворечивая теоретическая база. Еще классиками социализма, в особенности Энгельсом в "Происхождении семьи…", был изложен марксистский взгляд на главные вопросы происхождения государства и классов в Греции и в Риме. Эти положения были уточнены советскими академиками в 1930-е годы и растиражированы в многомиллионных учебниках для средней и высшей школы. После всего этого на долю ученых осталось только подтверждать в очередной раз верность выводов марксистского учения либо уточнять многочисленные детали тех или иных частных вопросов. Скорее всего, именно комплекс этих обстоятельств сыграл злую шутку с отечественным антиковедением, обусловил стойкий иммунитет к теоретическим и компаративистским изысканиям, к пересмотру, казалось бы, общеизвестных аксиом.
Однако признание греческого и римского обществ безгосударственными заставляет совершенно по-иному посмотреть на многие вопросы. Если принять точку зрения, что полис не является государством, то следует признать, что совсем необязательно безгосударственное общество должно быть первобытным и, следовательно, цивилизация необязательно предполагает существование государственности. Сторонниками многолинейной теории исторического процесса обосновывается точка зрения, согласно которой отсутствие государственности необязательно предполагает низкий уровень развития общества (Kradin, Korotayev, Bondarenko et al. 2000; Крадин, Коротаев, Бондаренко, Лынша 2000). В этой главе уже цитировались исследования А.В. Коротаева, согласно которому в северо-восточном Йемене процесс перехода от иерархической системы к власти с горизонтальной племенной организацией сопровождался появлением классических признаков стадии "цивилизации" – частной собственности, товарно-денежных отношений, письменного права.
Нечто подобное можно найти в истории цивилизации кельтов (галлов). Кельты заселяли большую часть Западной и Центральной Европы в I тыс. до н. э. В технологическом отношении кельты опережали многие народы Европы. Они строили глубокие шахты для получения соли и ртути, раньше других научились выплавлять железо и сталь, делать стальное оружие, создавать стеклянные украшения без швов, отмывать золото в Альпах. Это была многочисленная этнополитическая общность с единым языком и религией, деньгами. В кельтском обществе существовала развитая социальная дифференциация и множество рангов. Однако у кельтов не было ни письменности, ни единого государства. Всего существовало около ста кельтских политий. Археологи предполагают, что они более всего подобны вождествам. В период перехода от гальштата к латену наследственная власть вождей исчезла, контроль перешел в руки знати и выборных магистратов. Кельтские oppidia представляли собой настоящие города с длинными улицами, кварталами ремесленников, святилищами, мощными фортификационными сооружениями. Наиболее крупные из них имели площадь в пределах 600-1600 га. Если судить по отчетам Цезаря римскому сенату, легионеры уничтожили несколько сот oppidia, количество истребленных кельтов исчислялось сотнями тысяч.
Еще одним альтернативным государству вариантом является социальная эволюция сложных обществ кочевников-скотоводов. Этнографические исследования скотоводческих народов Передней Азии и Африки показывают, что экстенсивная пастушеская экономика, низкая плотность населения, отсутствие оседлости не предполагают необходимости развития сколько-нибудь институализированной иерархии. Следовательно, можно предположить, что потребность в государственности для кочевников не была внутренне необходимой.
Сложная иерархическая организация власти в форме "кочевых империй" и подобных им политических образований развивалась у номадов только в тех регионах, где они были вынуждены иметь длительные и активные контакты с более высокоорганизованными земледельческо-городскими обществами (скифы и древневосточные и античные государства, кочевники Центральной Азии и Китай, гунны и Римская империя, арабы, хазары, турки и Византия и проч.).
Это предопределило двойственную природу "степных империй". Снаружи они выглядели как деспотические завоевательные государства, так как были созданы для изъятия прибавочного продукта извне степи. Но изнутри империи номадов оставались основанными на племенных связях без установления налогообложения и эксплуатации скотоводов. Сила власти правителя степного общества основывалась на его умении организовывать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани и набегов на соседние страны.
Кочевники-скотоводы выступали в данной ситуации как класс-этнос и специфическая ксенократическая (от греч. ксено – наружу и кратос – власть) или экзополитарная (от греч. экзо – вне и политая – общество, государство) политическая система. Образно можно сказать, что они представляли собой нечто вроде "надстройки" над оседло-земледельческим "базисом". С этой точки зрения, создание "кочевых империй" – это частный случай "завоевательной" теории политогенеза. При этом кочевая элита выполняла функции высших звеньев военной и гражданской администрации, а простые скотоводы составляли костяк аппарата насилия – армии (Крадин 1992; 1996 – здесь же историография вопроса)[22].