Вологодско-Пермская летопись, как и «Повесть», относится к неофициальным источникам. Оба памятника роднит не только происхождение, но и тенденция.
Здумав великая княгиня Елена збояры имати князя Андрея Ивановича. (ПРСЛ. Т. 26. С. 317–318)
…мать его великая княгиня Елена нача помышляти как бы им князя Андрея Ивановича изымати. (Тихомиров М. Н. Малоизвестные летописные памятники. С. 222.)
Как видно из сопоставления источников, оба рассказа в преамбуле обнаруживают близость не только в излагаемых ими фактах, но и текстуальную. Далее источники расходятся и не имеют общих мест в повествовательной канве.
В известиях Вологодско-Пермской летописи до 1526 г. сохраняется близость с Воскресенской и Софийской II летописями. С 1526 г. основной текст летописи расходится с официальным летописанием, «…последняя часть Вологодско-Пермской летописи, — писал М. Н. Тихомиров, — даёт текст, неизвестный по другим летописям и сложившийся из двух летописных источников московского происхождения». М. Н. Тихомиров считал, что этот источник «в полном своём варианте» был доведён до 1539 г., а составлен вскоре после 1540 г., «вернее в промежутке между 1540 и 1550 г.».
История «поимания» Андрея Ивановича Старицкого не ограничивается одними летописными известиями. Дошедшие до нас черновые и беловые варианты «Наказных речей» правительства Елены Андрею Старицкому — важный источник, свидетельствующий о подготовке правительства к «поиманию» удельного князя[443]. Черновой вариант «речей» был сначала помечен 29 апреля, эта дата зачеркнута и поставлена новая — 5 мая. Новый текст был официально принят уже после бегства Андрея из Старицы. Для выяснения хронологии событий это имеет большое значение. Ценную информацию можно почерпнуть также из «Наказных речей» Андрея Старицкого московскому правительству.
Чрезвычайный интерес представляет инструкция («память»), данная правительством Елены Глинской русскому гонцу Савину Ослябьеву Емельянову[444], отъехавшему в Великое княжество Литовское 23 декабря 1537 г. — через две недели после смерти Андрея Старицкого. Этот наказ (не замеченный исследователями) даёт первую, официальную версию событий поимания Андрея Старицкого. Документ содержит некоторые детали, которые не встречаются в летописных источниках.
Своеобразно освещают события мятежа старицкого князя миниатюры Лицевого свода, ранее не привлекавшиеся для изучения политической борьбы времени правления Елены Глинской[445].
Трагическая судьба князя Андрея Старицкого вызвала неоднозначные оценки как историков, так и современников XVI в. В первом официальном сообщении (упомянутой выше «памяти» русскому посланнику) о мятеже старицкого князя вина за случившееся возлагалась только на Андрея. «А вспросят Савина: а князь Андрей ныне где, и что его дело… и Савину говорити: как Божья воля сталась, отца государя нашего, великого государя Василья в животе не стало, а государьствы своими всеми пожаловал сына своего государя нашего великого князя Ивана; и князь Андрей государю нашему крест целовал, что ему государю нашему служити прямо, а не лихо ни на которое не умышляти; и он государю нашему учял великие неправды делати, и умышляти учял на самого государя и под ним государств достати»[446].
Меняется тенденция в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[447] Уже не Андрей (хотя и он отчасти виноват), а неизвестные «лихие люди», рассорившие удельного князя с правительством Елены Глинской, были главными виновниками «замятии». Старицкий князь реабилитирован наполовину.
В Летописце начала царства, как уже указывалось, обвинения против удельного князя несколько смягчены по сравнению с протографом — рассказом Воскресенской летописи. В сообщении о смерти Андрея Старицкого Летописец далее отходит от прежней враждебности, проникаясь сочувствием к его судьбе: «Того же месяца 10, с понедельника против вторника, в 7 час нощи преставися князь Андрей Иванович в нуже, страдальческою смертью… а положен в Архангеле на Москве, ид еже лежат великие князи». Несколько ранее — в царском «рукописании» для собора 1551 г. Иван IV реабилитировал своих дядей: «Яко помрачени умом, дерзнули поимати и скончати братию отца моего. И егда хошу воспамянути нужную их смерть и немилостливое мучение, весь слезами разливаюся и в покаяние прихожу и прощения у них прошу за юность и неведение»[448].