И в мотиве покорности есть нечто вызывающее, ибо клятвопреступник Святополк, убив братьев, стал великим князем. Напрашивается параллель: Андрей Старицкий погиб в 1537 г., обманутый крестоцелованием И. Ф. Овчины Оболенского, который, по всей видимости, получил на это разрешение от самой Елены Глинской[563].
Вполне допустимо, что Владимир Андреевич мог и не знать всех подробностей Старицкого мятежа. Но весьма активную роль во всех делах удельного князя играла его мать — Ефросинья Хованская, которая вряд ли забыла 1537 г. Ведь не случайно в апрельской крестоцеловальной записи 1554 г., взятой с Владимира Андреевича, особо оговаривается пункт, согласно которому удельный князь обязывался донести великому князю на свою мать, если она начнет «умышлять какое-либо лихо»[564]. В июне 1563 г. великий князь «положил… гнев свои» на Ефросинью Хованскую и Владимира Андреевича, получив из Старицы донос от дьяка Савлука Иванова, который писал, что «княгини Офросиния и сын ее князь Владимир многие неправды ко царю и великому князю чинят…»[565]. К сожалению, неизвестно, какие именно «неправды» перечислил Савлук. Закончилось дело тем, что Ефросинью постригли в монахини и удалили от сына, отправив в дальний монастырь; наиболее же преданных старицкому князю людей перевели в государев двор[566].
Возвращаясь к символике Борисоглебского собора, необходимо остановиться на отношении великокняжеской власти к личности Андрея Старицкого. Первое официальное сообщение об удельном князе после мятежа появилось через две недели после его смерти в тюрьме. 23 декабря 1537 г. русский гонец Савин Ослабьев-Емельянов был отправлен в Великое княжество Литовское. Ему была дана инструкция, что отвечать о судьбе удельного князя. Вся вина за случившееся в мае-июне 1537 г. возлагалась в этой «памяти» только на Андрея: «…и он государю нашему учал великие неправды делати, и умышляти учал на самого государя и под ним государств достати»[567]. Меняется тенденция в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[568] Уже не Андрей (хотя и он отчасти виноват), а неизвестные «лихие люди», рассорившие удельного князя с правительством Елены Глинской, стали главными виновниками «замятии». В Летописце начала царства редакции 1553–1555 гг.[569] обвинения против удельного князя еще более смягчены по сравнению с рассказом Воскресенской летописи. Сообщая о смерти Андрея Старицкого, Летописец сочувственно констатирует: «Того же месяца 10, с понедельника против вторника к 7 час нощи преставился князь Ондреи Иванович в нуже страдальческою смертью… а положен во Архангеле на Москве, идеже лежат великим князи»[570]. Несколько ранее, в царском «рукописании» для собора 1551 г., Иван IV писал: «Яко помрачени умом, дерзнули поимати и скончати братию отца моего. И егда хощу воспомянути нужную их смерть и немилостливое мучение, весь слезами разливаюся и в покаяние прихожу и прощения прошу за юность и неведание»[571].
В посланиях Андрею Курбскому Иван Грозный находит оправдание удельному князю, обвиняя в изменах бояр. «Ино то ли тех доброхотство, которых ты хвалишь? И тако ли душу свою за нас полагают, еже нас хотели убити, а дядю воцарити?» — спрашивает Грозный своего политического оппонента. И сам отвечает. По мысли царя, не «лихие люди» были виновниками «мятежа» и не удельный князь, поверивший речам этих лихих людей, а бояре — вечные «изменники» государей[572].
564
568