Самая печальная сторона этого дѣла была та, что эти тридцать три года конституціоннаго порядка были совершенно потеряны для политической науки: ни одной замѣчательной мысли не было высказано съ трибуны ни относительно хартіи, ни относительно основъ общественной жизни, или государственной организаціи; критика нападала на министерство, но всегда держалась началъ данной конституціи; никогда она не возвышалась до философскаго анализа самой конституціи. Въ этомъ отношеніи въ 1848 году еще менѣе ушли впередъ, чѣмъ въ 1814 году: дѣйствительно въ началѣ реставраціи всѣ допускали, въ отношеніи къ правленію, компетентность разума; вѣрили въ осуществимость доктринъ, въ знаніе; а въ 1848 году не вѣрили болѣе въ это.
Напрасно школы соціалистовъ провозглашали соціальную науку; кромѣ того, что ихъ и вообще не были расположены слушать, — они только еще создавали свои гипотезы, только еще начинали прилагать свои догматы. Общественная мысль была развращена. Странно было дѣйствіе парламентарной системы, которою такъ злоупотребляли съ 1830 г.; по отношенію къ обществу и правительству не допускали ни религіи, ни права, ни науки; вѣрили только въ искусство. И массы склонялись къ этому, какъ это въ сущности и всегда бывало. Для нихъ политическій геній заключался въ высшей степени честолюбія и въ смѣшеніи смѣлости и ловкости. Со смерти Казиміра Перье власть нечувствительнымъ образомъ преобразилась въ художество; но еще шагъ, и она упала до гаэрства. Если еще держались политической вѣры, то это былъ маленькій кружокъ республиканцевъ, составлявшій меньшинство въ республиканской партіи. Однако и этого остатка вѣры было достаточно для того, чтобы установить республику. Посмотримъ, какимъ образомъ это было сдѣлано.
Какова была буржуазія 1830 года, вѣрящая въ свои учрежденія и потому самоувѣренная, таковою же показала себя и демократія 1848 года. Люди Февральской революціи всѣ почти были свидѣтелями паденія первой имперіи; они присутствовали при преніяхъ реставраціи, сражались въ іюлѣ, слѣдили за спорами палатъ 1830 г.; они изучили революцію болѣе, чѣмъ это было до нихъ, — въ ея декретахъ; при такихъ обстоятельствахъ они казалось должны бы быть болѣе осмотрительны, но ничуть не бывало: подобно своимъ предшественникамъ, они ни въ чемъ не сомнѣвались и постоянно были исполнены иллюзій.
Февральская республика была ничто иное, какъ продолженіе іюльской монархіи, mutatis mutandis, exceptis excipiendis.
Они думали, что весь вопросъ состоялъ лишь въ томъ, чтобы упростить общественную связь путемъ уничтоженія королевской власти, сдѣлавшейся невозможнымъ органомъ, развить нѣкоторые принципы, которые до сихъ поръ примѣнялись только на половину, ограничить нѣкоторыя вліянія, еще уцѣлѣвшія отъ прежняго времени и пощаженныя какъ необходимая переходная ступень. И такъ, республика была провозглашена какъ слѣдствіе догма самодержавія народа; право всеобщей подачи голосовъ получило окончательное примѣненіе, какъ необходимое послѣдствіе другаго принципа — безусловнаго равенства передъ закономъ и какъ дополненіе къ реформѣ избирательной системы 1830 года; обѣ палаты соединены въ одно собраніе представителей, избранныхъ непосредственно народомъ, такъ какъ аристократическій элементъ не допускается въ демократіи.
Всѣ эти реформы относительно логичности были безукоризненны. Революція 89 года выработала главныя ихъ основанія; хартія 1814 года признала ихъ данныя, а хартія 1830 года не затруднилась опредѣлить окончательное ихъ положеніе; — демократія съ полнѣйшею искренностью преслѣдовала то движеніе, которое 33 года тому назадъ начато было людьми, отступившими передъ своимъ собственнымъ принципомъ и ставшимъ въ ряды ея противниковъ. Но это была лишь логика школьниковъ, несчастная рутина. Февральскія учрежденія были, какъ и многія другія, попыткой, сдѣланной на авось. Скажу болѣе: если бы основатели февральской демократической республики были дѣйствительно свободными мыслителями; если бы, провозглашая человѣческій разумъ и человѣческое право, они наиболѣе понимали законы ихъ, они увидѣли бы, что ихъ республиканская конституція, выродившаяся непосредственно изъ двухъ послѣдовательныхъ монархій, была не болѣе какъ крайней нелѣпостью.