Дѣло въ томъ, что условія развитія, въ которыхъ нашелъ Францію основатель второй имперіи, далеко не были таковы, какъ въ 1799 и 1804 годахъ; это ясно для всѣхъ. Напротивъ, съ 1814 года политическій и соціальный организмъ Франціи совершенно измѣнился и Наполеоновская идея, которая должна была обновить все, оказалась безсильною и развращенною во всѣхъ отношеніяхъ. Лишь соціалистическій терроръ едва напомнилъ собою прежнее время; всѣ чувствовали себя наканунѣ общаго переворота и старались найти примѣръ въ прошедшемъ.
«Властителя! Властителя!» кричали всѣ въ одинъ голосъ, и герой 2-го декабря, подобно тому, какъ было во время брюмера, явился спасителемъ страны. Но едва разсѣялся этотъ нелѣпый ужасъ, какъ увидѣли, что ничего нѣтъ угрожающаго и новаго, и Наполеонъ III, поставленный въ положеніе лучшаго наблюдателя, долженъ былъ первый познать дѣйствительный порядокъ вещей, что онъ и сдѣлалъ, издавъ, помимо всякаго ожиданія, декретъ 24 ноября.
Такимъ образомъ, нужно было девять лѣтъ, чтобы убѣдиться, что 1848 годъ не передвинулъ оси цивилизаціи и что пятились совершенно напрасно.
Какъ бы то ни было, но декретъ 24 ноября сдѣлался для націи, такъ странно одурачившейся, какъ-бы сигналомъ пробужденія; по несчастію, въ 1848 году, умы всѣхъ были до такой степени предупреждены, что сначала не поняли даже, въ чемъ дѣло, и въ то время какъ страна въ сущности только желала подвигаться впередъ, вліяніе традицій заставило ее свернуть съ большой дороги. Съ одной стороны не хотѣли республиканской конституціи, потому что государственный переворотъ былъ противъ республики, съ другой стороны декретомъ 24 ноября рушилась конституція 1852 года. Къ этому слѣдуетъ прибавить, что для будущихъ дѣйствій не было никакой программы; затѣмъ понятно, какимъ образомъ страна, почти сама того не желая, вернулась къ 1830 году. Странно, что конституціонная монархія, одинаково ненавистная и республиканцамъ и имперіалистамъ, случайнымъ образомъ снова дѣлалась объектомъ политики націи, заступивъ мѣсто республики, которая была уничтожена насильственно, и монархіи, которая сама подняла на себя руку. Но того ли хотѣлъ творецъ закона 24 ноября? Безъ сомнѣнія, нѣтъ: намѣреніе его было — ослабивъ немного поводья, перемѣнить лишь аллюръ, но ни въ чемъ не измѣнять хода самой колесницы. Наполеонъ III, сдѣлавъ свою осторожную уступку необходимости и обстоятельствамъ, хотѣлъ ввести свою конституцію въ ея духѣ и буквѣ, но примѣняя ее, онъ допускалъ кое-что измѣнять. Императорская идея, по всей вѣроятности, не заходила далѣе этихъ измѣненій, но и въ этомъ обнаружилась очевидная для всѣхъ ошибка.
Съ системой нельзя поступать произвольно, даже ея творцу; ничто не имѣетъ такой непреклонности, непоколебимости и цѣльности, какъ система. Человѣкъ, въ силу своей свободной воли, можетъ говорить и отказываться отъ своихъ словъ; можетъ видоизмѣнять свои слова, мысли, волю и дѣйствія до безконечности; жизнь его есть цѣпь постоянныхъ столкновеній и соглашеній съ себѣ подобными и природой. Напротивъ того, идея, теорія, система, учрежденіе, договоръ и все, что изъ сферы идеи или логики перешло въ состояніе формы и выраженія, становится вещью опредѣленной, законченной, вещью ненарушимой, не обладающей податливостью и гибкостью, вещью, которую нельзя ни въ чемъ замѣнить другой, которая, оставаясь сама собою, никогда не сдѣлается чѣмъ-либо другимъ.
Конституція, напримѣръ, должна быть или всецѣло уважаема, или всецѣло отвергаема: средины здѣсь нѣтъ. Можно, правда, изъ двухъ противоположныхъ конституцій выкроить сколько угодно среднихъ; но каждая изъ такихъ среднихъ конституцій будетъ твореніемъ новымъ, отличительнымъ и исключительнымъ, въ которомъ было бы нелѣпо стараться совмѣстить непримиримыя между собою начала, каковы принципъ парламентарный и императорская прерогатива. Воображать, что можно по произволу вводить въ извѣстную политическую систему различныя измѣненія и что въ этомъ именно заключается прогрессъ, значитъ идти по ложной дорогѣ; это значитъ выйти изъ предѣловъ права и знанія и броситься въ произволъ.