Аббат Ро отпустил его руку. «Ну что ж, ты и вправду пошел на поправку. Доктор считает, что с понедельника ты уже сможешь начать занятия. Ты уже чувствуешь себя покрепче?»
Шарль кивнул. Аббат встал и, внимательно глядя на него, сказал:
— Чем хуже все кругом, тем спокойнее ты должен быть. Невозможно сохранить мужество, если ты находишься в таком смятении. — Он помолчал, потом добавил, глядя прямо в глаза Шарлю, который тоже не сводил с него глаз. — Знай, что я верю в тебя, мой мальчик, — и вышел, оставив Шарля совершенно счастливым.
И на этот раз аббат сказал именно то, что нужно.
Шарль успокоился. Он был прав, думая, что с того момента, как он решил собственными глазами увидеть, что происходит в Ла-Виль-Элу, он вступил в борьбу. Аббат говорил с ним так, будто он это понял: «Чем хуже все кругом... быть мужественным, быть спокойным». Шарль повторял себе эти слова, как новые правила жизни. Как только он поправится, окрепнет, именно так он будет вести свою борьбу. Он был прав, что сохранил спокойствие в Ла-Виль-Элу. Значит, это было не от страха. До беседы с аббатом он совсем не был в этом уверен. Однако, если бы он побежал по лестнице, пытаясь добраться до своей комнаты, солдат мог бы подумать, что он испугался. Эта неосуществленная попытка не давала ему покоя, и он без конца возвращался к ней, так и не решив, было ли это проявлением мужества и не струсил ли он. А теперь слова аббата убедили его, что он был прав, не поддавшись этому порыву. Как после отпущения грехов в исповедальне, он испытывал облегчение, успокоение, избавление от тревоги и в то же время чувство ответственности, будто отныне у него в жизни было свое дело.
Когда вечером Оливье пришел в комнату после занятий, Шарль был с ним приветливее, чем обычно. Он расспрашивал его о школьных делах, о домашних заданиях, об уроках и даже смеялся, из чего Оливье заключил, как и аббат, что Шарлю лучше.
— До чего же ты был противный эти три дня. Я понимаю, что ты болен, но все-таки нельзя же так.
Шарль был поражен. У него и в мыслях не было обижать Оливье.
— Прости меня, я этого не хотел. А что я тебе говорил?
— Ничего. Меня не обижало, что ты со мной не разговариваешь. Я понимаю, ты болен, тебе не хочется говорить. Ты и вообще-то со мной не разговариваешь. Но если бы ты знал, как ты на меня смотрел. — Шарль слушал с возрастающим удивлением, — Ну так, как будто меня уже больше нет, как будто я стал вещью. Ты не можешь себе представить, каково это, когда твой товарищ смотрит, как ты приходишь, уходишь, одеваешься, раздеваешься, и не видит тебя, будто ты призрак или какое-то потустороннее существо.
Может быть, впервые в жизни Шарль понял: он ведет себя так, что у людей есть основания считать его не таким, каков он на самом деле. У него не было причины сомневаться в словах Оливье. А потому он даже и не пытался оправдываться.
— Знаешь, — сказал Оливье, — я не буду приставать к тебе с вопросами. Но, — он посмотрел на Шарля со всей серьезностью, на какую был способен, — мне кажется, ты можешь доверять мне.
Может быть, он ожидал услышать в ответ теплые слова, ожидал взрыва дружеских чувств, думал, что они бросятся друг к другу в объятия и Шарль расскажет ему, что означают эта начавшаяся в воскресенье лихорадка, этот бред с немецкими словами, это равнодушие и вот теперь эта отмеченная такой грустью приветливость, которая, казалось, окончательно разделила их. Будто отныне Шарль чувствовал себя столь отстраненным, столь занятым чем-то иным, что мог позволить себе относиться к другим с доброжелательностью, которую дает сознание того, что у тебя есть заботы, им недоступные и непонятные. Ничего не произошло. Только на лице Шарля появилась добрая улыбка, и он ответил:
— Я знаю, Оливье, что могу тебе доверять.