Не была ли эта песня одной из летучих частиц, что витают в воздухе и, скапливаясь, выливаются в грозу, бурю, событие? Не была ли она одним из первых симптомов, множество которых в интеллектуальной атмосфере Франции открылись взору целому ряду проницательных людей? Не знаю, но ясно одно – скоро, очень скоро этот популярный гимн стал созвучен общей революции в политике и в политической практике. Почти сразу же она превратилась в боевой клич обездоленных классов.
Революционный порыв постепенно завладел сознанием поэта. Все события эхом отозвались в его стихах60.
Примечательно, что Бодлер обращается здесь не к «Июньским дням» – «траурной песне», датированной июлем 1848 года, – а к более ранней «Песне рабочих», написанной в 1846‐м. То есть речь о предреволюционной поэме: историчность не определяется здесь событием революции, она обнаруживается как «симптом» (это слово было использовано и в первом абзаце заметки 1851 года). В этом отношении «Песня рабочих» позволяет гораздо глубже понять поэзию Пьера Дюпона, поскольку последняя воспринимается здесь не в той сиюминутной связи, которую она могла поддерживать с событиями 1848 года. Смещение исторической референции парадоксальным образом обнаруживает историчность поэзии, которая не могла не быть социальной. Союз, устанавливающийся в этих условиях между историей и обществом, выявляет революционные возможности такой поэзии. В 1861 году, то есть через пятнадцать лет после появления «Песни рабочих», события подтвердили точность бодлеровских оценок.
В том же ключе следует рассматривать и еще один элемент заметки 1861 года: стремление Бодлера приписать поэзии Дюпона некую сентиментальность, выявить в его сознании «своего рода созерцательность», в частности «определенный turn of pensiveness», который он соотносит с интересом поэта к этой «вечной грации, источаемой женскими губами и глазами». Такого рода сентиментализация предполагает не расплывчатую чувствительность, а «чувство нежности, универсального великодушия». Вот как Бодлер поясняет эту мысль:
Именно этой грации, этой женской нежности Пьер Дюпон обязан своими первыми песнями. К великому счастью, революционная деятельность, увлекавшая в ту эпоху почти все умы, не заставила поэта отказаться от своего естественного голоса. Никто не сумел воспеть более нежными и более проникновенными словами маленькие радости и великие печали маленьких людей. Сборник его песен представляет целый маленький мир, где человек может услышать больше тяжких вздохов, чем криков радости, и где природа, бессмертную свежесть которой превосходно чувствует наш поэт, призвана, судя по всему, утешать, умиротворять, лелеять бедняка и сироту61.
Бодлер тонко и проникновенно подчеркивает именно естественность поэзии Дюпона. Его естественность следует соотнести с женственностью, и в этом плане подобные пассажи очень близки к анализу поэзии Марселины Деборд-Вальмор62, которой Бодлер тогда же посвятил статью, тоже появившуюся в «Ревю фантезист» (июль 1861). Обращение к этой категории женского позволяет перевести исключительно идеологическое восприятие поэзии Дюпона в другую плоскость, менее политическую и более философскую, поскольку женское может рассматриваться как особая модальность отношения Пьера Дюпона к реальности. Отношения как поэтического, так и политического – поскольку женское, будучи отнюдь не деполитизированной и не аполитичной категорией, в те годы, напротив, несет в себе определенный критический заряд, разрушающий обычное расслоение общества, меняющий его цели и задачи. Это, к примеру, хорошо видно в «Ведьме» Мишле. Разумеется, поэзия Дюпона является социальной, народной поэзией, хотя Бодлер и не использует громкое слово «народ», перегруженное идеологическими смыслами. Эта поэзия связана с униженными и оскорбленными, с маленькими людьми, но в то же время это не поэзия поджигателей. Что не мешает ей, невзирая на игру слов, быть поэзией революционной, хотя она и не является при этом поэзией революционера. С этой точки зрения, обращение к понятию женского отнюдь не означает политическую дезангажированность; напротив, речь идет о знаке коренного преобразования политики в соответствии с другими путями, другими правилами, которые можно сравнить в данном случае с тем, что проделал сам Бодлер в плане перехода от первого издания «Цветов зла» ко второму63. Чувствительность, которая появляется в этих строчках, – это выражение того, чем могла бы быть позитивная социальность, задействующая те женские ценности, которые игнорируются мужским миром, хотя данные ценности являются основополагающими для подлинной социальной связи, которая объединяют людей в счастливой естественности. Поэзия Пьера Дюпона поистине становится пением, интимным выражением коллективной души. Текст 1851 года говорил как раз об этом. И отметим: во втором тексте Бодлер приводит ту же самую, политически весьма характерную цитату из «Песни наций» («Меч разобьет меч, / И из битвы воспрянет любовь»), предлагая ей сходное объяснение, в котором акцент ставится скорее на любви, чем на войне. Что снова свидетельствует не об аполитичности Бодлера, а о его стремлении вписать политику в более широкую философскую и политическую концепцию.
62
Бодлер сам сопоставляет Пьера Дюпона с Марселиной Деборд-Вальмор в заметке 1861 года (OC II. P. 175).
63
См.: