В ряде стран, в частности в Германии, симпатии к идеям мультикультурализма в 1980‐х годах были довольно широко распространены в некоторых сегментах гражданского общества. Левые активисты, работники благотворительных организаций, педагоги, церковные общины и т. д.[15] — все они усматривали в мультикультуралистских идеях возможность перевоображения нации, и для Германии со свойственным ее политической культуре этническим кодом национальной общности это было особенно актуально. Однако их увлечение идеями «мульти-культи» оказалось весьма кратковременным. Причины тому просматриваются в амбивалентности самого мультикультуралистского дискурса. В самом деле, в мультикультурализме имплицитно заложено представление об обществе не как о совокупности граждан, а как о совокупности этнических сообществ (каждое из которых по умолчанию обладает собственной культурой)[16]. Такой способ воображения нации явно не благоприятствует гражданской солидарности, провоцируя сегментирование общества по этническому признаку[17]. Члены этнических групп, образуемых мигрантами, предстают в результате как носители изначально предопределенной «идентичности», в которую они завернуты, как в защитный кокон, так что лишить их этого кокона означает нанести им непоправимый моральный ущерб. И хотя такое прочтение «мультикультурализма» далеко не является единственно возможным, у него имеется много энергичных адептов, прежде всего из числа лидеров этнических и религиозных организаций, именуемых этнополитическими предпринимателями, или брокерами от культуры[18]. Исследователи окрестили этот тип дискурса «мозаичным» (Шейла Бенхабиб) или «реакционно-фундаменталистским» (Ф.‐О. Радтке) мультикультурализмом.
Впрочем, увлечение идеями мультикультурализма было обречено и по причинам структурного характера. Ведь с этими идеями связывали надежды на социальное включение мигрантского населения — и, соответственно, на смягчение механизмов социального исключения, которым это население подвержено в большей степени, чем местное. Однако этого не случилось — по причинам, на которых мы остановимся чуть ниже.
В начале 2000‐х годов маятник общественного мнения качнулся в сторону «ассимиляционизма»[19]. Почему? Обычно на этот вопрос отвечают, указывая на разочарование граждан и управленческого класса в политике мультикультурализма. Данное объяснение можно признать лишь с той оговоркой, что разочарование касалось не политики, а риторики — не системы административных мероприятий, а слов, употребляемых чиновниками. В случае же, когда действия в русле отвечающей подобному пониманию публичной политики все же имели место, их достаточно быстро сворачивали, как это было в Нидерландах, где Программа поддержки этнических меньшинств просуществовала менее полутора десятилетий (с начала 1980‐х по середину 1990‐х годов)[20].
Другой ответ на поставленный вопрос заключается в отсылке к событиям 11 сентября 2001 года и последующей серии терактов. Это объяснение верно в том смысле, что шок, вызванный всплеском исламистски мотивированных актов брутального насилия, повлек за собой подозрительное отношение к живущим на Западе мигрантам-мусульманам. Но это объяснение представляется недостаточным по двум причинам. Во-первых, антимиграционные настроения, охватившие в Европе и Америке широкие слои населения, адресованы не только выходцам из исламского культурного ареала. Во-вторых, правопопулистские идеологии, громко заявившие о себе в начале нынешнего столетия, ставят в центр политической повестки не только тему (раздражающих) мигрантов, но и тему (не менее раздражающих) меньшинств в составе местного населения. К последним относятся активисты феминизма, антирасизма и движения в защиту ЛГБТ, которые, выражаясь знакомым нам языком, «раскачивают лодку», ставя под сомнение «традиционные ценности».
На мой взгляд, решающее значение в развороте общественных умонастроений в противоположную сторону имело то, что в 1980‐х годах происходит смена режима правительности (governmentality), а именно вытеснение кейнсианской модели капитализма неолиберальной моделью[21]. Утверждение этой модели совпало по времени с распространением риторики культурно плюралистического (мультикультурного) общества. А поскольку следствием нового режима стал резкий рост неравенства, неудивительно, что в глазах массы рядовых граждан дискурс защиты инаковости оказался прочно скрепленным с неолиберальной повесткой. Иными словами, в перспективе человека с улицы проблематика (культурного) Различия оказалась прочно скрепленной с нечувствительностью правящих элит к проблематике (социального) Неравенства.
15
Такие известные немецкие «шестидесятники», герои «поколения 1968 года», как Даниэль Кон-Бендит и Клаус Леггеви, поделились своими мечтаниями на этот счет в монографиях «Родина Вавилон: рискованное предприятие мультикультурной демократии» (Кон-Бендит в соавторстве с Томасом Шмидом) и «Мульти-культи: правило игры для многонациональной республики» (Леггеви). См.:
16
С масштабной критикой нормативных оснований подобного дискурса выступил британский философ Брайан Бэрри в своей рецензии на книгу лорда Бикху Парекха «Переосмысляя мультикультурализм», а также на составленный под его руководством доклад «Будущее мультиэтнической Великобритании» (2000). См.:
17
Немецкий социолог Франк-Олаф Радтке, посвятивший изучению данного дискурсивного феномена целый ряд основательных работ, дал одной из них такое заглавие: «Мультикультурализм — постмодерновый последыш национализма?». См.:
18
См.:
19
См.:
20
См.:
21
Несмотря на то что такой перевод популяризированного Мишелем Фуко термина gouvernamentalité не передает всех нюансов его содержания, он все же выглядит предпочтительнее простой кальки («гувернаментальность»). См.: