— Может, зайдем куда-нибудь поесть? — спросил Моше.
Нана кивнула в ответ. Она была, как обычно, захвачена врасплох погодой — белая блузка от Бодена в январский дождь. Фраза “зайдем поесть” сулила тепло.
У Моше была своя идея, где поесть. В вопросе было двойное дно. Он собирался повести Нану в “Кошерные кушанья”.
Хлюпая по лужам, они побрели на Гревил-стрит.
Перед входом в “Кушанья” стоял, сплющив шину о бордюр, черный автомобиль службы доставки. На правой дверце жирным лиловым курсивом было выведено: “Кушайте кошерное — днем и ночью”. “Здесь дают лучшую говяжью солонину в городе, — сказал Моше. — Лучше, чем на Брик-лейн”. Массивные серо-зеленые куски солонины лежали в витрине, круглые сутки зазывая покупателей.
Они вошли и сели. Моше нервничал. Нана тоже.
Нана отлепила мокрую блузку от кружевной отделки своего лифчика. Моше сказал, что обожает это местечко.
Не думайте, что Моше вдруг обратился в иудаизм. Нет, разрыв с Наной не привел его к Яхве. Нет, он не стал евреем-ортодоксом. Отношения Моше с иудейской нацией и с иудейской верой оставались, как и прежде, чисто эмоциональными. “Кошерные кушанья” будили в нем эмоции. Среди охватившей его печали это было счастье. Ему казалось, что он обожает говяжью солонину. Откусывая от рогалика с полосками солонины в “Кошерных кушаньях”, Моше чувствовал себя душой и телом с Клевыми Еврейскими Парнями Ист-Энда. Человек с ушами, покрытыми светло-рыжим пухом, покупал рогалик со сливочным сыром.
— А мне нраыцца Стэнли Мэттьюз, — сказал он, открывая дверь на улицу.
— Ага, — отозвался из-за прилавка продавец.
— Вот он наманый мужик, не обнимается с каждым встречным-поперечным, — сказал мужчина, вновь прикрыв дверь и жестикулируя кулаком с зажатым в нем пакетом с рогаликами. — Забил в ворота, дал пять, шлепнул по плечу, и давай дальше.
Моше взглянул в меню. Потом перевел взгляд на Нану.
— Я, — сказал он, — я. Ну то есть мы. Мы по тебе скучаем, вот.
— Я тоже по вас скучаю, — сказала Нана.
— Я тебя люблю, — сказал Моше. — Знаешь. Я тебя все еще люблю.
— Знаю, — сказала Нана.
— Помнишь, — сказал Моше, — как ты помогала мне учить роль? По-моему, Ноэль Кауард или что-то такое? Я так никогда в жизни не оттягивался.
Не думаю, что Моше отклонился от темы. Вы могли бы так подумать, но это было не так. Моше любил Нану. Он хотел, чтобы она затосковала. Он хотел, чтобы она тоже скучала по нему.
— А что ты будешь делать дальше? — спросила Нана.
— Я? Я ничего. Ну просто несколько встреч на той неделе и все. У Анджали вот что-то намечается. Опять съемки в рекламе чего-то там. Для не помню кого. Но обещали неплохо заплатить, совсем неплохо.
Нана кивнула.
— А как твой папа? — спросил Моше.
— Папа. Папа нормально. Ну, как бы нормально. У него что-то со вкусом. Не может есть ничего острого, не может есть карри. Но так обычную еду уже ест. Только не может отличить лимон от лайма.
— Мгм, — сказал Моше. Не подумайте, что это было скучающее “мгм”, вовсе нет. Это было беспокойное, заботливое “мгм”.
— Знаешь, — спросила Нана, — знаешь, что первое вернулось?
— Что?
— Кальмар.
— Кальмар?
— Да, он ел чудесно приготовленного кальмара и снова почувствовал вкус. Ну, после простуды. Он сказал, что простудился и совсем не чувствовал вкус, а когда простуда прошла, то вкус вернулся снова. Даже лучше. Как ты думаешь, что это значит?
— Нана, — сказал Моше. — Нана, дорогая. Я не знаю.
Он взял меню. Он взял меню, чтобы отвлечь ее от того, что собирался сказать дальше, и чтобы как-то замаскировать свои слова.
— По-моему, — сказал он, — у нас с Анджали все получится. Ну то есть. Без тебя странно. Грустно и вообще. Но может быть все станет. Ну, нормально.
Я даже немного удивился словам Моше. Если он хотел, чтобы Нана вернулась, с его стороны было совсем неблагоразумно сообщать ей, что они с Анджали могут быть счастливы вместе. Но, думаю, его странную логику в принципе можно понять. В конце концов, то, что он сказал, было почти правдой, и к тому же позволяло Моше выглядеть учтивым. Он пытался сделать так, чтобы для Наны этот поход в “Кошерные кушанья” не стал тяжким испытанием. Моше пытался изобразить спокойствие.
Но было и еще кое-что. Моше испытал радость, когда дал Нане понять, что она не уничтожила его. Это был крохотный миг учтивой мести.
Это была месть. Нана была неравнодушна к Моше. И даже больше. Благородство ей давалось нелегко. Ей нелегко было жить без Моше. Она ревновала Моше и Анджали. Ей не хотелось думать, что они могут быть счастливы вместе.
Нана кивнула. Она огляделась. Человек за соседним столиком поливал жареную картошку кетчупом. На стенах висели гигантские головоломки-паззлы, вроде фресок. Справа от Наны было “Искушение святого Антония” Иеронима Босха. Название было написано под ним на трех языках: “Искушение святого Антония — Tentation de Saint Antoine — La Tentazione di Antonio”, каждое как бы на свитке пергамента. Рядом с паззлом висела табличка -
“Миры”
САМЫЕ БОЛЬШИЕ ГОЛОВОЛОМКИ
Более 16000 частей
— а справа висел еще один паззл. Пейзаж с видом на озеро. Нана заинтересовалась, есть ли в Израиле озера. Она заинтересовалась, изображала ли эта картина озеро в Израиле. Она взглянула на закатанное в пластик меню в блестящем бордовом кожаном переплете. К меню была приколота копия вырезки из “Ивнинг Стандард” про лучшую говяжью солонину. Нана заказала рогалик и яйцо-пашот. Моше заказал рогалик с солониной. Вы больше не встретитесь с Моше. Вы видите его в последний раз сейчас, после того, как Нана ушла от него, заказывающим рогалик с солониной в “Кошерных кушаньях”.
Я понимаю, почему Моше испытывал здесь наплыв эмоций. “Кошерные кушанья” — это еврейские пятидесятые. В центре каждой тарелки розовые слова “Вкус”, “Полез” и “Кошер” сходились веером к большим розовым буквам “НО”. Вокруг все было как в старые добрые времена. Ярко-розовая клеенка на столах, позолоченные завитки спинок. Мир безопасен и полон радости.
И я могу его понять. Когда я захожу в “Кошерные кушанья”, меня охватывают похожие чувства.
13
Но я не дам воли чувствам. Я не собираюсь ударяться в печаль. Нет. Вместо этого я опишу счастье. Хотя теперь, когда я дошел до этого места в моем рассказе, вариантов у меня не слишком много.
Я попробую описать счастье Наны.
Нана была рада жить в Эджвере. Ей нравилось там жить. А так как Папе нравилось жить в Эджвере, то и Нана считала, что Эджвер — клевое место.
Может, вы ни разу не были в Эджвере. Может, вам непонятно, что за странное счастье испытывала Нана. Эджвер находится на самом конце Северной линии метро. Это уже не совсем город. Это совсем даже пригород. Станция метро была построена в 1923 году по проекту С.А. Хипа, в умеренно-нео-георгианском стиле. Каждый год, на праздник хануки, перед ней ставят огромную менору, десяти футов высотой. Если, выйдя из метро, повернуть налево, попадешь к “Макдональдсу” и супермаркету “Бродвок”. Субботними вечерами после окончания шаббата еврейские мальчики и девочки тусуются с чернокожими и желтокожими мальчиками и девочками у “Макдональдса”. Они продают друг другу наркотики. Иногда, чтобы провести время, они доезжают на метро до станции Голдерс-Грин, и тусуются там. Потом они возвращаются обратно в Эджвер.
Эджвер — приют мультикультурализма.
После “Макдональдса” вы пройдете мимо газетного киоска, который спонсируют “Еврейские новости”. Снаружи киоска прибит большой рекламный щит, который тоже спонсируют “Еврейские новости”. Рекламный щит — часть их договора с владельцем киоска. На этом щите вывешивают главные заголовки из свежего номера. Когда Нана возвращалась домой, чтобы ухаживать за Папой, главным заголовком “Еврейских новостей” был такой: ВЫИГРАЙТЕ ПЕСАХ НА ЧЕТВЕРЫХ НА МАЙОРКЕ!