«Война на реке» Черчилля с ее широкомасштабными описаниями «цивилизации» и «варварства», с ее неудобными рассуждениями о традициях других культур и народов, с ее своеобразными и живописными батальными сценами читается как «История» Геродота и порой даже как «Илиада» Гомера. Тот же человек, который четыре десятилетия спустя станет спасителем западной цивилизации, пишет о «храбрых и честных… неграх, черных как уголь», которые «демонстрируют доблести варварства». Он описывает арабов как «более сильную расу», которая «навязала свои традиции и язык неграм. <…> Египтянин сильный, терпеливый, здоровый и послушный. Негр во всех отношениях ему уступает» [4]. Однако, по мнению Черчилля, египетское правление не отличается «добротой, мудростью или прибыльностью. Его цель – эксплуатировать местное население, а не способствовать его процветанию». Оно заменило «суровую справедливость меча» «запутанной системой коррупции и взяточничества». Утверждение Черчилля о том, что «плодородная почва и расслабляющий климат дельты [Нила]» не в состоянии породить «нацию воинов», – проявление географического фатализма, или «детерминизма», говоря научным языком. С современной точки зрения это, разумеется, вызывает сожаление.
Черчилль предстает и как путешественник, описывающий «подернутый дымкой» воздух пустыни, который «дрожит и переливается, как над печью», кхоры (каменистые ущелья), «поросшие странной травой со сладковатым запахом», «ощетинившиеся штыки» под «дикий и вызывающий дрожь аккомпанемент барабанов и флейт английских полков». В битве при Омдурмане армия Махди под знаменами, украшенными цитатами из Корана, напоминает молодому Черчиллю «изображения крестоносцев на гобелене из Байё» [5].
Черчилль везде ищет драматизма и живописности, элементов, которые придадут особую силу его выступлениям военного времени. Он похож на географа, для которого человеческие существа – разумная фауна, населяющая ландшафт. Он терпеливо описывает взаимосвязь дождей, плодородия почвы, климата, слонов, птиц, антилоп и племен кочевников. Черчилль не расист: его интересуют скорее культурные, нежели биологические различия. Он заявляет, что огромная территория Судана представляет собой «множество различий по климату и расположению, а это способствует появлению специфических и несходных между собой пород людей» [6]. Этот подход характерен для Аристотеля, Монтескье, Гиббона, Тойнби и других великих философов и историков.
От фатализма и романтизма «Войну на реке» спасает то, что грубо реалистичное описание племен и пустыни представляет их завоевание гораздо более значительным и увлекательным: непокорный географический и человеческий ландшафт становится препятствием, которое должен преодолеть добродетельный человек. Чем более безнадежной представляется история и география, чем менее перспективен человеческий материал, тем больше возможностей для проявления героизма. Ведь именно отдельные люди, равно как и география, определяют историю. Как пишет Исайя Берлин, говоря о Древней Греции, история – это то, что «творил и переживал Алкивиад», несмотря на «все усилия общественных наук» доказать обратное. «Война на реке» подтверждает это определение. Это повествование, которое в полной мере отдает должное гению индивидуальности. Возьмите генерала Гордона, о котором Черчилль пишет: