Наше чрезмерное внимание к Мюнхенскому соглашению по сравнению с другими случаями попыток умиротворения показывает, насколько избирательно мы всегда оценивали, какие чрезвычайные ситуации важны, а какие – нет. В 1919 г. западные союзники признали незаконное завоевание Японией китайского полуострова Шаньдун. Они умиротворяли Японию и в 1932 г., когда она начала завоевание Маньчжурии. Это привело к тому, что в 1937 г. произошла «бойня при Нанкине», в ходе которой японские солдаты «убили руками» от сорока до шестидесяти тысяч мирных китайских жителей с использованием штыков, пулеметов и керосина [19]. Однако в жарких дискуссиях по поводу Боснии, Руанды и Тимора обычно упоминался именно Мюнхен, а не Нанкин, хотя последний до сих пор остается серьезной нерешенной дипломатической проблемой между Японией и Китаем. Особенность нашей коллективной памяти предполагает, что мы будем также избирательно относиться и к будущим вмешательствам, особенно учитывая ограниченность политических и военных ресурсов и безграничность мира и его сложных проблем.
Мы будем и должны вмешиваться, когда глобальные стратегические интересы пересекаются с нравственностью, как было в 1930-х гг. в Маньчжурии и Центральной Европе и не так давно в Боснии. Но в других случаях решения о вмешательстве США будут обосновываться разнообразными разумными доводами: географическими, историческими и этническими особенностями, сложностью операции, мнением наших союзников и степенью нашей собственной решимости, которая, будучи достаточно высокой, может перевесить все прочие обстоятельства. Создание глобальных стабилизирующих сил расширит масштаб вовлеченности, но не до бесконечности.
Христианство говорит о духовном завоевании мира; греческая трагедия – о столкновении непримиримых начал. Как жестоко, но точно отмечает Макиавелли, прогресс часто строится на страданиях других [20]. Решая, где осуществлять вмешательство, политикам придется учитывать эту жестокую правду. При реализации наших долгосрочных целей нам придется осознать, что если добродетель – это хорошо, то чрезмерная добродетель может быть опасна [21].
Люди и их судьбы всегда имеют значение. Поэтому, если мы будем относиться к этому обобщенно и не вмешиваться, мы окажемся виновны в безразличии, невежестве и политической расчетливости. С другой стороны, мы не можем вести себя как покачивающаяся на волнах канонерка из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, наобум обстреливающая «непроницаемую пустоту» [22].
Глава 7
Великие возмутители: Гоббс и Мальтус
В международной политике смирение с судьбой чаще ведет к порядку, нежели к равнодушию. Понимание того, что не всегда будет так, как мы хотим, – основа трезвого взгляда, который опирается на идею Античности о том, что трагедия – не столько победа зла над добром, сколько победа одного добра над другим, и в этом причина страданий. Осознание этого факта ведет к строгой этике, основанной на страхе и надежде. Нравственная польза страха подводит нас к двум английским философам, которые, как и Макиавелли, уже много веков вызывают возмущение у всех людей доброй воли: к Гоббсу и Мальтусу.
Томас Гоббс родился в 1588 г. и прожил девяносто один год – поразительное долголетие для того времени. Потомки окрестили его мрачным философом, но он был гением. Высокий и стройный, он вел активный образ жизни до конца своих дней, играл в теннис далеко за семьдесят, а после восьмидесяти взялся за перевод «Одиссеи» и «Илиады» Гомера. Сын священника, бросившего его в возрасте четырех лет, Гоббс вырос в семье состоятельного дядюшки. Тот отправил племянника учиться в Оксфорд, где юноша наряду с другими науками изучал географию. Как гувернер Уильяма Кавендиша, молодого человека из богатой семьи, Гоббс имел возможность путешествовать по Европе и пользоваться огромной библиотекой, в которой и началось его интеллектуальное путешествие по древнегреческой и древнеримской классике, истории, естественным наукам и математике. Все это ему пригодилось при создании многотомного философского труда под названием «Левиафан», спорного как при жизни автора, так и в наши дни, потому что автор отдавал предпочтение монархии перед демократией и сомневался в способности человека к нравственному выбору.