«Стадия обезьянки» сменилась «стадией скомороха», что соответствовало последовательности, в какой менял свои обличия дух-оборотень. Стрижайло снова услышал звуки, на этот раз звонкие, цокающие по кафелю, какие возникают от соприкосновения с плиткой острых каблуков, под сильной женской ногой.
— Кто там? Войдите! — голосом веселого шута и забавника произнес Стрижайло. Выступил из комнаты во всей своей великолепной наготе. Навстречу шла девушка весеннего вида, в синей юбке, белой целомудренной блузке, с милым лицом гимназистки, невинно и застенчиво отбрасывая за плечо золотистую прядь. На голове была трогательная девичья шляпка с букетиком фиолетовых матерчатых цветов, что придавало ей сходство с барышней дореволюционной поры. Заметив это, скоморох совершил в утробе сальто-мортале, скинулся через плечо и превратился в маленького Ивана Бунина, — сухого, с желчным лицом эмигранта, в мягкой шляпе, с ореховой тростью, того, что заканчивал эротический цикл «Темные аллеи», как раз собираясь писать «Смарагд». Было видно, что Бунину нравится барышня, напоминает ему прототип, с которым встречался в номерах арбатской гостиницы.
— Добрый день, сударыня. Пожалуйте. Чем обязан? — галантно раскланиваясь, Стрижайло чуть выставил босую ногу, как если бы так встречал когда-то молодой писатель влюбленных в него курсисток. Именно к этому побуждала Стрижайло «стадия Бунина», которую переживал дух утробы.
— Пришла, чтобы скрасить ваше одиночество. Вдруг подумала, что вам не хочется быть одному, — ответ был прост, чуть насмешлив, выдавал в барышне способность к импровизации, психологическую подвижность. Маленький Иван Бунин вдруг преобразился в Сократа, лобастого, лысого, в ветхой тоге, того, что спустился по каменной лестнице из Афин в Пирей и вел беседу с софистом. Восхвалял возраст почтенной старости, когда мужчину, наконец, оставляют похоти, и он незамутненно наслаждается красотой мысли, розовым мрамором акрополя, морской лазурью, по которой скользит галеон. Так же бескорыстно, не испытывая вожделения, Стрижайло любовался гостьей, отмечая вкус, с каким был подобран ее туалет.
— Видно, вы общительны и радушны. Природа наделила вас не только миловидностью, но и способностью легкого общения. Поверьте, это редкий дар. — Стрижайло хотел казаться галантным кавалером, ибо именно в такого кавалера превратился его внутренний демон. Стал похож на спикера Совета Федерации Сергея Миронова, — лупоглазый, настырный, щетинистый, с темпераментом терьера, верноподданно вздрагивающий при имени Президента, жадно, голодными глазами, провожающий всякую юбку, будто в нее обернуты не женские ноги, а обрезки собачьей колбасы. «Стадия спикера», — так обозначался этот выразительный, но быстро проходящий момент.
— Я привыкла общаться, — сказала девушка, — Работала учительницей в младших классах. Преподавала рисование. К каждому ребенку нужно было найти подход.
— Мужчины, с которыми вам теперь приходится общаться, — тоже дети. Иногда дурные, глупые, злые, но все равно — дети.
— Вы очень интересный, содержательный человек, — произнесла девушка, оглядывая Стрижайло, как барышни оглядывают мраморную статую в «Летнем саду», ища на ней и не находя фиговый лист.
За время этого краткого диалога неутомимый и неугомонный дух пробовал множество ролей, менял множество обличий, словно в желудке у Стрижайло находилась костюмерная, которой умело пользовался крохотный оборотень. Последовательно принимал образ монаха вновь открытой Соловецкой обители, маршала Жукова в период наступления на Зееловские высоты, премьера Великобритании Дизраэли, вождя курдов Оджалана. Проделав все эти головокружительные трансформации, он превратился, наконец, в лидера компартии Дышлова, напоминавшего снеговика. Будто там, на банкете у Семиженова, весь мороженый торт с марципанами и шоколадом достался Стрижайло и не таял все это время в желудке.
— Ну что ж, — по-простому, снижая уровень разговора, сказал Стрижайло. — Раздевайся. Давай-ка попаримся. Говорят, в баньке парок в самый раз.
Она мило улыбнулась, удалилась в комнату. Сквозь открытую дверь, глядя в лазурную глубину бассейна, Стрижайло слышал, как нежно цокнули упавшие на пол туфельки, зашуршала одежда. Через несколько минут на пороге появилась девушка, стройная, с узкой талией, овальными, как у виолончели бедрами, приподнятыми, сохранившими сферичность грудями, серебристыми подмышками, которые она обнажила, забрасывая за плечи распущенные волосы. Стояла, сжав колени, будто стискивала бедрами золотистого котенка. Улыбалась, позволяя любоваться собой. Восхищение Стрижайло было восторгом внутреннего демона, который перескочил из «стадии Дышлова» в «стадию Жванецкого», — маленький толстопузик растопырил в чреве короткие ножки, заглядывал в рукопись, поднимая от бумажки глаза, переводя их на девушку. Толстенькие щечки раздулись, и он издал опустошающий его звук: «Пуфф!». Стрижайло воспроизвел этот звук восхищения, тихо ахнув:
— Купальщица с картины Бенуа, где он нарисовал маркизу в укромном бассейне Версаля… Скорее в сауну…
Он прихватил из комнаты простыню, взял обнаженную гостью за руку. Изысканно, пританцовывая менуэтом, провел ее к застекленной двери, отворил. Из прохладного просторного объема они оказались в тесной, светящейся от жара сауне. Дощатые полки побелели от раскаленного воздуха. Повсюду витал прозрачный огонь. Ноздри обжигало душистое пламя.
— Занимайте место на нижней полке, — Стрижайло постелил простыню, которая высохла еще на лету, словно ее прогладили утюгом. Видел, как девушка улеглась на живот, пряча лицо в локтях, — круглые ягодицы, подвижные лопатки, длинные ноги с розовыми круглыми пятками. Была видна придавленная грудь. Выглядывал из-под волос испуганно-восхищенный глаз.
— Предадимся молчаливому наслаждению, — произнес Стрижайло, залезая на верхний ярус, подкладывая под себя не успевшую накалиться досочку.
Замер, чувствуя, как все тело покрывается бесчисленными, сладостными ожогами, словно по сауне летало прозрачное огненное существо, покрывая его с ног до головы поцелуями. Кожа становилась влажной, бархатной, нежно розовой. Глаза туманились, разглядывая лежащую у его ног девушку. В грудь с каждым вздохом залетало душистое пламя, и он казался себе глотателем огня.
Девушка лежала недвижно, покрываясь стеклянным блеском. Ложбина спины покрылась бисером. Ноги стали смуглыми, а пятки порозовели. Она казалась изделием стеклодува. Стрижайло нагнулся, провел ладонью по шелковистым плечам, влажным ключицам, круглым глянцевитым ягодицам, продлевая свое ласкающее прикосновение до узких худых лодыжек с горячими, белыми косточками.
Она не шевельнулась, лишь приоткрыла благодарный, дремлющий глаз. Его потаенный демон совершил очередное перевоплощение. Теперь это был художник Гоген, который лежал на раскаленном песке лагуны, рядом нежилась смуглая дикарка, дремотно забывшись на солнцепеке, положив на спину цветок водяной лилии. Стрижайло любовался дикаркой, и ему хотелось рисовать ее среди тропических цветов, — вот она сидит, выставив коричневое колено, ее грудь украшает ожерелье из раковин, и спрашивает фиолетовыми губами: «А ты ревнуешь?»
— Для первого раза достаточно, — сказал Стрижайло, соскакивая с полки. Поднял свою спутницу, выводя в прохладную залу с овальным лазурным бассейном, — Остудим тела в лагуне.
Они кинулись в бассейн, в его шуршащую, синюю прохладу, охая, нежась, загребая шумную воду, ныряя и перевертываясь. Он чувствовал животом скольжение ее гладкого быстрого тела.
Вышли из бассейна, отекая водой. Она стояла, отжимая влагу из потемневших волос, трогательно наклоняя голову, не стыдясь наготы. Он восхищался ее сложением, не испытывая страсти и вожделения, а лишь любуясь соразмерностью плеч, груди, бедер.
— Вы созданы по законам «золотого сечения». Так древние греки создавали свои бессмертные статуи.
— А вы знаете, что эти белые мраморные статуи изначально были раскрашены? Но краска сошла, и они остались белыми. Нам рассказывали в пединституте.
— Да что вы говорите? У меня есть краски. Давайте я вас распишу, как греческую статую!
— Почему бы и нет? — засмеялась она.
Художник Гоген настойчиво сохранял свой образ, не желал превращаться ни в спикера нижней палаты Грызлова, похожего на утомленную овчарку, стерегущую свое бестолковое стадо. Ни в Шамиля Басаева, задумчиво выискивающего на карте России, где бы еще совершить теракт. Стрижайло был поощряем изнутри, действовал не по своему побуждению, а по воле маленького, поселившегося в нем демиурга.