Разумеется, реальная политическая практика молодых буржуазных государств чаще не соответствовала, чем соответствовала этому идеалу. Не случайно весь XIX и начало XX вв. мир сотрясали классовые бои. Их принципиальное отличие от всех предшествовавших восстаний и революций заключается в том, что они происходили в результате быстрой индустриализации общества, что приводило к усложнению его структуры, к росту взаимозависимости и взаимоопределяемости ее элементов. Столкновения частных интересов все чаще превращались в общественную, политическую проблему. На участие в решении политических дел начинают претендовать все новые и новые группы, слои, классы гражданского общества, причем, как правило, несущие конкурирующие и даже конфликтующие интересы; возникают влиятельные заинтересованные группы (группы давления), политические партии. Иными словами, политика далеко выходит за рамки формализованных государственных институтов, т. е. происходит ее демократизация. Однако жизнь общества начинает вновь напоминать гоббсовскую войну всех против всех.
В XIX в. было предложено два варианта, две концепции выхода из создавшейся ситуации: одна как развитие классического либерализма, получившая название неолиберализма; другая, основанная на классовом подходе к государству, политике и праву, названная марксизмом. Причем обе концепции настаивали на расширении демократии, но понимали ее по-разному.
Начнем с марксизма. Марксистская критика буржуазного общества середины XIX в. во многом была справедлива. Участие в политике было уделом меньшинства, в законах так или иначе получала выражение его воля, его представление об общих интересах. Поэтому небеспочвенным было обвинение, брошенное буржуазии авторами «Манифеста коммунистической партии»: «... Ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса».
Ошибкой же была абсолютизация этого положения, проистекающая из представления об обществе как разделенном на антагонистические классы, несущие взаимоисключающие интересы, о том, что сущность демократии и права обусловлена этим объективно действующим фактором, что до той поры, пока будут существовать классы, в праве будут выражаться интересы преимущественно одного господствующего класса. «Помимо того, что господствующие при данных отношениях индивиды должны конституировать свою волю в виде государственной, они должны придавать этой воле, обусловленной этими определенными отношениями, всеобщее выражение в виде государственной воли, в виде закона...». Абсолютизация классовой моноволи и привела марксизм к идее революционного преобразования общества: радикальной замене воли корыстного меньшинства волей бескорыстного большинства, т. е. установление истинной демократии.
При этом следует отметить, что марксизм, провозглашая неизбежность отмирания государства и права, совершенно логичен. Если классовая демократия означает господство большинства, то с наступлением фактического равенства (исчезновением классов) демократия, как и государство, вообще теряет смысл, а вместе с ней и право, выражающее волю господствующего класса. Существование демократии и права оказывается своего рода показателем недоразвитости общества, и поэтому они (демократия и право) сами по себе, по крайней мере, в исторической перспективе, ценности не представляют. Юридическая терминология, используемая марксизмом, не должна вводить в заблуждение, ибо и речь идет не о праве, а о власти. Причем о власти антиправовой, мессианской, требующей веры, а не критического восприятия. Понятие индивида здесь не носит самостоятельного значения. Оно используется лишь для доказательства высшей ценности коллектива. Коллективистская демократия невосприимчива к ценностям либерализма. Но это не означает, что демократия и либерализм несовместимы вообще. Хотя убежденность в этом господствовала в политической мысли достаточно длительное время. Вплоть до начала XIX в. теория демократии и либерализм развивались взаимоотталкиваясь.