Но и в последующие периоды нестабильность и «неуправляемость» демократических систем постоянно были предметом для тревожных аналитических выводов и социологических прогнозов. Так, в 1974 г. в докладе, озаглавленном «Кризис демократии», который был представлен трехсторонней комиссией по «управляемости демократий», состоявшей из ведущих ученых США, Франции и Японии, была нарисована довольно мрачная картина демократических режимов в развитых странах Запада, прошедших период послевоенной стабилизации и постепенно клонящихся к упадку. Причиной упадка объявлялась неспособность демократических систем справляться с трудностями модернизации и постоянно возрастающими требованиями социального характера. Количество вызовов, заложенных внутри самой демократии, в соединении с враждебным окружением перенапрягают ее управленческие возможности. Следствием являются дипломатические просчеты и поражения, мировая инфляция и спад производства, увеличивающаяся зависимость от внешних ресурсов, изменения в распределении экономической, военной и политической власти в мире. Возрастающая концентрация богатств в руках представителей немногочисленной элиты, поляризация между этническими группами и национальными меньшинствами, атаки интеллектуалов на коррупцию, материализм и неэффективность демократии, изменение культурных приоритетов от ориентации на труд к потребительским ценностям и стремлению к удовлетворению личных потребностей являются предпосылками глубокого кризиса демократической политики и связанного с ней общественного воодушевления.
Итоговый вывод доклада по своему характеру был весьма близок к обозначенным выше прогнозам Й. Шумпетера: ограничение демократии путем энергичного вмешательства авторитарной управленческой элиты, обладающей необходимой компетентностью и стремящейся прежде всего к порядку и «структурной стабильности», которые рассматриваются выше стремления к увеличению личных свобод.
В определении содержания политики специалисты нередко проводят различие между общественным (публичным) и частным. Это различие имеет непосредственное отношение и к определению политики как «авторитарному распределению ценностей», и к вопросу об ее субъектах. Иногда мы говорим об «общественных должностных лицах» — чиновниках, бюрократах, служащих в различных государственных учреждениях, или об «общественной жизни» индивида, в то время как закрытые клубы, товарищества рассматриваются в качестве частных даже в том случае, если они тем или иным образом участвуют в общественной жизни.
Таким образом, различия между «публичным» и «частным» оказываются иногда условными и зависят исключительно от субъективных предпочтений исследователя. Они основаны на том предположении, что социальные структуры, обозначенные как «частные», не соприкасаются с правительством, в то время как «общественные» структуры подлежат правительственному регулированию и контролю.
На самом деле границы между публичным и частным оказываются, как правило, размытыми. Например, устанавливаемые профсоюзами правила приема новых членов, приводящие к дискриминации определенных социальных групп (неквалифицированных рабочих, национальных меньшинств и т. д.), имеют одновременно общественный и частный аспекты, поскольку затрагивают целый спектр отношений, в которые вовлечены парламент, правительственные службы, правозащитные организации и группы интересов.
Другим важным моментом, определяющим статус политики как формы социальной деятельности, является та роль, которую играют в ней споры, полемика и конфликты. Широко распространенным является мнение — вне споров и конфликтов политики вообще не существует. Определяя общий характер политики в своей знаменитой работе «Понятие политического», философ К. Шмитт писал: «Специфическое политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации: это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть даже окажется выгодным вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором „непричастного" и потому „беспристрастного" третьего».