Спустя немногим более месяца после ранения Николая Фёдоровича в бюллетене о состоянии здоровья, подписан ном видными медиками товарищами Шамовым, Вовси, Гуревичем, Ищенко и Василенко, появились тревожные нотки. Несмотря на энергичное лечение, направленное на борьбу с инфекцией, состояние больного оставалось тяжёлым. В Киев был срочно командирован главный хирург Красной армии академик Н.Н. Бурденко»[558].
А вот что пишет Никита Сергеевич: «Лечение командующего шло довольно успешно. Я каждый день приезжал к нему. Он чувствовал себя хорошо, уверенно выздоравливал, уже начал заниматься делами и был даже назначен день, когда он сможет официально приступить к исполнению прежних обязанностей и вернуться во фронтовой штаб. Но вот как-то он говорит мне: «Что-то температура у меня поднялась, и я плохо себя чувствую». Врачи, осмотрев его, сказали, что, видимо, это рецидив малярии. Он болел малярией раньше, да и на фронте, когда мы были с ним там вместе, тоже болел ею. Я ответил: «Жаль. Она, видимо, измотает вас, ну ничего не поделаешь». Через день-два процесс стал нарастать. Тогда врачи сказали: «Это не малярия, это — более серьезное явление, возникло заражение раны». Это всех встревожило. Заражение раны — нагноение, гангрена, ампутация конечности или смерть. Надо было срочно решать»[559].
Заметим, что ситуация опять парадоксальная: «врачи, осмотрев его, сказали, что «это рецидив малярии», и только «через день-два», по версии Хрущёва, уточнили свой же диагноз — «возникло заражение раны».
Как ни парадоксально, Ватутин и с «малярией», и с температурой под 40º находился в особняке Хрущёва под его «заботливым колпаком», через который не могли просочиться ни нормальные врачи, ни должное лечение. Поставить диагноз «малярия» человеку с огнестрельным ранением, которое очень часто сопровождается газовой гангреной, и потерять сутки или двое при высоченной температуре пациента можно наверняка только умышленно. Хрущёв забил тревогу только 24 марта. Вот его телефонограмма Сталину: «Вчера, 23 марта, наступило резкое ухудшение состояния здоровья тов. Ватутина. Температура утром была 40,2 градуса. В течение дня было два приступа ухудшения состояния, колебания температуры были от 38 до 40,2 градуса. Вечером была также высокая температура — 40,3 градуса.
Врачи, основываясь на том, что тов. Ватутин до ранения болел малярией и летом 1943 года имел приступ малярии, посчитали, что у него повторился приступ малярии, дали больному хины и сделали несколько противомалярийных уколов.
Сегодня утром я был у тов. Ватутина. Утром у него было некоторое улучшение состояния, температура была 38 градусов, но самочувствие было плохое. Сегодня в течение дня приступы ухудшения повторялись. Температура колебалась от 38 до 39,8 градуса.
Врачи сделали несколько анализов, но малярия не показана. Врачи до сего времени не могут установить диагноз болезни.
Хорошо было бы поручить тт. Смирнову и Бусалову завтра срочно выслать квалифицированных врачей из Москвы, чтобы они установили точный диагноз болезни тов. Ватутина с тем, чтобы принять необходимые меры лечения»[560].
Дальше Хрущёв в своих мемуарах доходит до не менее парадоксального факта о прямом запрете Сталиным использовать в лечении Ватутина пенициллин: «Врачи считали, что следует применить пенициллин, но они могли, как мне рассказывали, тогда сделать это только с согласия Сталина, а Сталин воспротивился. Я с ним лично не разговаривал по вопросу пенициллина, но врачи сказали мне, что Сталин отверг пенициллин. Мотив выдвигался такой: пенициллин был не советским (у нас его не имелось), а американским, и Сталин считал, что пенициллин может оказаться зараженным: из США могут послать зараженный пенициллин, чтобы ослаблять наши силы, так что лечить этим лекарством такого крупного военного деятеля, как Ватутин, недопустимый риск»[561]. А как вся армия дружно ела американскую тушёнку, которую даже уважительно именовали «вторым фронтом», использовала авиационный бензин, порох и другие поставки по ленд-лизу? Данный аргумент Хрущёва из его мемуаров не выдерживает никакой критики. Также совершенно непонятно, кто из медиков, минуя «хозяина Украины», мог получать от Сталина распоряжения.
Очевидно, Хрущёв, чья вина в смертельном лечении командующего фронтом бесспорна, хотел для истории перевести «стрелки» на Сталина, как оно, собственно говоря, и было. Виноватый Сталин — это приём обороны Хрущёва перед вполне возможным будущим расследованием, которое придёт к выводу, что Николай Фёдорович был загублен лечением. Сваливая вину на Сталина, Хрущёв, хотя и косвенно, но признает свою заинтересованность в том финале, который имел место. Но думать о пенициллине и приводить глупые доводы, конечно, не масштаб Сталина. С него было достаточно сформулировать задачу Хрущёву, а остальное — это уже творчество «прокуратора» Украины, с чем, как мы видим, он блестяще справился. История с пенициллином не выдерживает критики ещё и потому, что у себя дома, не в госпитале, где полно глаз и ушей, Никита Сергеевич мог, не докладывая в Кремль, использовать для «друга», которого он «спасал», любое лекарство. А укол может сделать практически каждый, в том числе жена Ватутина и другие родственники. Да и медработника, лично преданного местному «царьку», найти не составило бы труда. Думаю, что в данном случае, как, впрочем, и во многих других, медикам приходится хранить не такие ещё врачебные или, точнее, антиврачебные тайны. И Сталин, и Хрущёв это хорошо знали и в совершенстве владели этим методом. Но оружие, как известно, может стрелять в любую сторону. Неслучайно, когда Сталин сам перед кончиной остро нуждался в медицинской помощи, он не доверял никому из прислужников в белых халатах.
560
Цит. по: