— Рвутся наши снаряды, — говорит Ларин, — передний край. — Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…
Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.
Гранаты!
Фашистское крошево под ногами.
И отчаянный пулеметный ливень.
Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»
С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.
Ларин видел знакомые лица, но не узнавал никого. Он чувствовал, как стремительно впадает в мягкое, счастливое забытье, но он сдержал себя и умоляющим голосом, как будто просил позволить ему хоть недолго еще командовать этими тринадцатью людьми, спросил:
— Убитые есть? Раненые?
Богданов отвечал:
— Убит Калач. Я его принес. Здесь он. Ранен Ильюшин тяжело и легко — Семушкин. Ранен Афанасьев.
— Павел, Павел! — кричал над ухом Ларина знакомый голос. — Ты приди в себя. Это я, я — Снимщиков.
— Снимщиков, — сказал Ларин, — сведи меня к Бате.
— Ляг, отдыхай! — кричал Снимщиков, командир стрелкового батальона. — Дайте ему водки. Павел, булки хочешь?
— Хочу, — сказал Ларин и засмеялся. Он взял булку и уснул, уткнувшись кому-то в колени.
Проснулся Ларин в своей землянке. Рядом с ним сидел Макарьев — его заместитель по политической части.
— Что же это такое? — спросил Ларин. — Куда вы это меня привезли? Обратно в Кирики? (Кирики — деревушка под Ленинградом, в которой обычно стояла дивизия между боями.)
Макарьев молча подал Ларину миску горячих щей и, пока Ларин ел, рассказал, что утром, когда Ларин с людьми вышел из окружения, был уже получен приказ сниматься с боевых порядков. Другая дивизия заняла там оборону, а им было приказано вернуться обратно в Кирики.
— А пока мы переезжали, ты все спал, — сказал Макарьев, — сутки спал. Батя не велел тебя будить.
— А где Батя?
— Где ж ему быть? Все на прежнем месте. И наша дивизия…
— Понятно… — перебил его Ларин.
Все было понятно: дивизия в Кириках, и полк тоже. Правильные ряды землянок по обе стороны дорожки, которую так же, как в мирном лагере, расчищали от снега зимой и посыпали песком летом. «Невский проспект», «Проспект артиллеристов». И шутки знакомые. А сколько было надежд, когда пеньковский батальон выбил немцев из той дальней траншеи! Бежали немцы. Это все видели.
Ларин съел щи и снова заснул. Спал он долго и во сне видел бегущих немцев, маленькие черно-зеленые фигурки. Ларин, Пеньков, Петренко и командир отделения разведки Богданов стоят в траншее и смотрят, как бегут немцы. Яркое солнце играет зорю на орудийных стволах, на автоматных дисках, на линзах бинокля.
Проснулся Ларин оттого, что в землянку вошел посторонний. Это был Хрусталев — командир второго дивизиона. Макарьев, как гостеприимный хозяин, налил ему водки в граненый стаканчик.
— Ну что, как? — спросил Хрусталев. — Все спит?
— Вторые сутки, — ответил Макарьев.
— Это хорошо, это полезно, — сказал Хрусталев и, выпив водку, с шумом выдохнул воздух. — Да, в паршивую историю Ларин втяпался. Что, а? Как думаешь, Макарьев? И что это вы за народ, политработники? Все молчками да молчками отделываетесь. А ведь перед боем какую активность проявляли: вперед, вперед, рабочий народ! — Он подошел к койке, на которой спал Ларин, и покачал головой. — Случаем жив остался. Знаю. Бывало. Только и оставалось, что богу молиться. Два года воюем, кажется, можно было чему-нибудь научиться, ан нет, все вперед лезем. Молчишь, товарищ Макарьев?
— Я не молчу, я думаю, — сказал Макарьев. — По-вашему выходит, зря кровь пролили, а по-моему…
— Ну, ну, ты все же потише, — недовольно перебил его Хрусталев. — Человека разбудишь.
— А я не сплю, — сказал Ларин, с трудом отрывая голову от подушки. — Я все слышу. — Он приподнялся, сел на койке, потирая виски. Потом встал и тяжело шагнул к Хрусталеву.
— Зря, значит, воевали? — спросил Ларин, ставя свои пудовые кулаки на плечи Хрусталеву и заглядывая ему в глаза. — Зря?