— У Бати скверное настроение? — спросил он.
— Я подполковника перед отъездом всего-то две минуты видел.
— Ну, а в бою разве не вместе были?
— Да нет. Я с пехотой впереди был, ну и…
Ларин оборвал себя. Вчера, когда командир полка передал ему письмо для Грачева, Ларин подумал, что вот как хорошо, вот кому он обо всем расскажет, обо всем, что пришлось пережить. Финскую кампанию и в начале Отечественной Грачев был комиссаром полка. Он дружил с Батей. Его любили и уважали за сильный характер и за доброту к воюющему человеку. Очень хорошо умел Грачев слушать. Молчит, слушает и, кажется, без слов беседует с тобой, отвечает на самые твои сокровенные мысли.
Но сейчас Ларин чувствовал необычную скованность. Быть может, причиной ее был только что пережитый страх за Ольгу и смутное, но тяжелое ощущение собственной вины.
— Попал я в окружение, — сказал Ларин угрюмо. — Ну, а поддержать нас не смогли… Немцы, конечно, навалились…
— Ах, вот что! — воскликнул Грачев. — Знаю, знаю… Осталось вас семеро, отбивались. Знаю.
— Четырнадцать человек, Илья Александрович. А откуда вы знаете про нас?
— В Военном совете слышал. Говорили… Ну, словом, говорил такой человек, что я не мог усомниться. Слышал: наша дивизия прорвала немецкий фронт, а потом сдерживала натиск пяти отборных немецких дивизий…
— Пять дивизий! — повторил Ларин, расширяя глаза так, словно речь шла о подвиге, совершенном кем-нибудь посторонним.
— Вот здесь, здесь это было, — сказал Грачев, подходя к карте.
Лигово, Пушкин, Колпино, Мга… Линия фронта обведена красным карандашом.
Странной казалась Ларину эта карта. Он привык к иной карте. Вынул ее из планшета, развернул.
— Вот, Илья Александрович, здесь примерно наша траншея. Я отчеркнул…
Но Грачев не стал разглядывать ларинскую карту.
— Вот здесь, — показал он на треугольник железных дорог. — Здесь немцы сосредоточили войска. Отсюда должны были прорвать наш фронт. Но этого не случилось. Провалились немецкие планы, — сказал Грачев и постучал пальцем по карте. — Провалится и новая попытка штурмовать город.
— Илья Александрович, — сказал Ларин, восторженно глядя на Грачева, — я так обо всем Ольге и расскажу…
— Ольге? — переспросил Грачев. Больше он ничего не сказал, но Ларин теперь знал, что Грачев понял его.
— Ну вот что, друже, — продолжал Грачев, — мне пора начинать рабочий день. Этот заводик — дело довольно хлопотливое. Зайдешь еще ко мне? Я письмо к Бате приготовлю.
— К четырем обещал Оле быть возле проходной.
— Держи пропуск. Зайдешь ко мне, а потом в цех за женой. Так?
— Слушаю, Илья Александрович.
Было тихое утро. На небе ни облачка. Улица в этот час пустынна. Быть может, именно поэтому все здания казались Ларину необыкновенно огромными и величественными. Ларин пешком отправился к Елизавете Ивановне — жене Смоляра. Она жила по другую сторону Невы, на набережной.
Елизавету Ивановну Ларин знал давно. Еще до войны в Песочную, в лагерь, приезжала к Смоляру жена. У нее, как и у Смоляра, вились волосы, и на полном лице выделялись очень живые и выразительные глаза. И еще чем-то неуловимым она походила на мужа. И Ларин, к великому удовольствию однополчан, прозвал супругов «близнецами».
Елизавета Ивановна была очень общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала талант незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.
Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».
Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, но по-прежнему навещала мужа в Кириках, принимала участие в полковой самодеятельности и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.
Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.
— Павлик! — И поспешно спросила: — Привезли письмо?
Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно, как в широкие ворота.
Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта, несвойственная ей, худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.