— Не ожидал, товарищ подполковник.
Лицо Макеева было усталым. Но это усталое лицо было лишено обычного напряжения. Резкие, похожие на шрамы морщины смягчились под влиянием какого-то нового и глубокого чувства. И это выражение счастливой усталости было неожиданным для Ларина. Вот закончены долгие, трудные сборы — как будто говорило это выражение, — а впереди долгий, трудный путь. Есть добрый обычай — посидеть, помолчать.
Макеев и Ларин минут пять сидели молча.
— Вторично я испытываю такое… такое нетерпение, — сказал Макеев. — Первый раз это было под Сталинградом. Перед наступлением обошел все батареи, вернулся в штаб. Чувствую — нет, не могу, пойду снова к людям. Так всю ночь и просидел в орудийном расчете. Понимаете?
— Да, да, я вас понимаю, — быстро сказал Ларин. Ему хотелось рассказать командиру полка о своих разговорах с Елизаветой Ивановной и Новиковым, но он чувствовал, что не способен передать словами эту свою особую готовность не только к новому испытанию, но и к великому счастью будущей победы. — Я вот тут сочинял письмо жене, и все не выходило, — признался Ларин Макееву. — Все, что ни напишу, кажется малым, ничтожным. Ведь вот какие события происходят, а я все о своей любви. А потом походил, был у Елизаветы Ивановны, в первую батарею зашел… Каждый думает о самом своем заветном, о том, что будет после того, как победим. И теперь я напишу это письмо. Ведь верно, так?
— Так, — сказал Макеев (рука его невольно отбила такт). — Помнится, кажется, у Толстого сказано: человек обязан быть счастлив. Иногда это бывает очень трудно. Трудно, когда хочется сказать слово близкому человеку — и некому. Я рад, Ларин, что повидал вас, — сказал Макеев. — Желаю вам успеха в бою.
Артиллерийская подготовка началась на рассвете.
И с первой же минуты стало ясно, что началось сражение, о котором мечтали тысячи и миллионы людей, сражение еще невиданного размаха и невиданной силы.
С каждой новой минутой усиливался гром артиллерийской грозы, но Ларину казалось, что в разноголосице боя он различает голоса своих орудий. Наверное, это было не так. В полноводной реке не угадаешь волну, которую принес горный ручей. Но ручьи питают реку, и можно сказать, что ручьи создали ее. Конечно, Ларину только казалось, что он ясно слышит выстрелы своих орудий, но главное состояло в том, что ларинские орудия стреляли. Цель была разведана и изучена. Это были немцы под Ленинградом.
Потом в дело включились танки.
Потом пехота пошла вперед, туда, где еще клубились и не могли приземлиться пороховые дымы.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
После первого стремительного броска пехота залегла под сплошным немецким огнем.
Для Макеева, для Ларина и для всех участников великого сражения начались дела обычные, уже неоднократно пережитые.
Ларин лежал в снеговой яме и кричал команды в телефонную трубку, а когда связь прерывалась, переходил на рацию. Семушкин и другие связисты искали порывы, сращивали концы, и снова Ларин брался за ледяную трубку полевого телефона.
Командир батальона старший лейтенант Сарбян, человек отчаянной храбрости, еще в начале войны получивший звание Героя Советского Союза и иссеченный за эти годы ранениями, несколько раз пытался поднять людей.
Ларин был рядом с ним (его дивизион поддерживал батальон Сарбяна) и видел его злое лицо.
— Брать надо! — кричал Сарбян. — Что? Почему не можем? Что впереди? Какой к черту-дьяволу дот! По чему дот? Брать надо.
Ларин понимал его. Так же, как и Сарбян, он знал, что немецкий северный вал состоит из множества мощных оборонительных линий, но так же, как и Сарбяну, ему казалось нетерпимым, что сегодня немцы еще способны сопротивляться. Если бы сам командующий сказал Сарбяну и Ларину: «Спокойно, ребята, дела идут хорошо. Передний край немцев взломан. Мы прошли вперед дальше, чем это намечено нашим планом», — если бы это и было сказано, все равно чувство горечи нельзя было бы заглушить, потому что дивизион Ларина не заставил замолчать немецкие доты и батальон Сарбяна не мог овладеть ими.
Но командующий не обращался к Сарбяну и Ларину с речами, и все, что он знал об их положении, определялось короткой сводкой:
«Немцы продолжают отчаянно сопротивляться».
Сарбян, попросив у Ларина «огонек, огонек всем дивизионом», побежал вперед. Больше Ларин его не видел. Он только слышал его голос:
— Вперед!
С оглушительной силой забил немецкий пулемет, словно он и был главным голосом сражения, и вдруг замолк, как будто перехваченный в горле.
— У немцев новая линия подготовлена, — говорил Сарбян Ларину, когда они снова встретились в занятом ими немецком доте. — Примерно так, — деловито продолжал он. Начертив на снегу схему немецкого огня, вопросительно взглянул на Ларина.