Они медленно поползли вперед, почти с головой зарываясь в снег. В снегу все звуки казались приглушенными, чудилось, они плывут под водой, а над ними тяжелые эскадры кораблей ведут неумолчный бой и рвутся глубинные бомбы.
Черная паутина проволоки выступала на снежных отмелях.
— Ножницы!
Мины окружали их, как стойкие поплавки. Мины находили в едва заметных бугорках снега. Осторожно сбрасывали наметенный снег, привычным движением обезвреживали мины.
— Ну, а теперь огоньку! — снова просит Сарбян.
И снова: вперед, вперед, товарищи!
Разбитые немецкие блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, мертвые немцы, разбитые рации, ящики с гранатами, консервные банки, пустые фляги…
А через час батальон Сарбяна залег перед новой немецкой оборонительной линией.
Проволока в шесть колов. Минные поля. За этой проволокой, за этими минами — немецкие доты.
Снова, как и прошлой ночью, шел снег. У людей, стремившихся вперед, непрерывное падение снега усиливало ощущение неподвижности.
Ларин старался не поддаваться сонному снежному ритму. Его дивизион вел контрбатарейную борьбу, и Ларин знал, что, пока он не одержит верх, батальон вперед не подвинется.
Сарбян подошел к Ларину:
— Будем разбивать?
Ларин ничего не ответил. Нахмурившись, он вдумывался в знакомый вопрос Сарбяна.
«Да, да, — хотелось ответить Ларину, — будем разбивать, пока не разобьем. Разбивать, прогрызать, подавлять. В этом смысл всего, что мы делаем и что должны сделать». Но в ответ он только кивнул головой Сарбяну и дал команду на огневые.
К утру Ларин заставил немцев замолчать.
И вот он — новый рубеж: разбитые нашими снарядами блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, ящики с гранатами, пустые фляги.
Весь день батальон вел бой и к вечеру подошел к месту, которое называлось на карте «Развалины».
В бинокль хорошо была видна деревня, плотный ряд изб, тяжело осевших в снегу.
Богданов докладывал:
— Немцев в деревне много. Но в самой деревне нет укреплений. Немецкие доты защищают деревню и с фронта и с тыла.
К шести часам стемнело. В обход деревни Сарбян направил пулеметную роту. Ларин придал ей два орудия под командованием Новикова. Задачей роты было не выпустить немцев из деревни.
Ночью, когда немцы отступили, западня захлопнулась. Издали казалось, что из самых сугробов вырвался огонь и, прорвав ледяную корку и разбрасывая искры, кинулся на строения. Плечом к плечу, наклонив головы, бежали немцы.
Деревня сгорела так быстро, словно огонь сдул ее одним жестоким порывом. Обозначились черные квадраты земли, по краям которых, зажатый между пеплом и снегом, бежал огонь. Вокруг этих затухавших костров повзводно отдыхали бойцы. Пленные немцы стояли рядом.
Ларин тоже присел у огня. Горьковатый дым клонил ко сну. Сквозь дрему он слышал разговоры и восклицания. Много раз слыхал он эти разговоры и восклицания, после того как кончался бой и стихал первый порыв ярости.
Кто-то дотронулся до плеча Ларина. Он открыл глаза и увидел Николая.
— Хорошо стреляли, — сказал Ларин. — Орудий с передков не снимайте. Сейчас подтянется сюда весь дивизион. Садись. — Он снова задремал, и Николай сел рядом с ним.
— Первый раз, товарищ капитан, живых немцев вижу, — сказал Новиков.
— Что еще? — спросил Ларин сердито.
— Я говорю: в первый раз немцев вижу, — повторил Новиков, со злым любопытством разглядывая пленных. — Сброд…
— Это точно, что сброд, — подтвердил Богданов. — Однако первое время вводили в заблуждение. Помню, в июле сорок первого я ихнего караульного начальника снял. Притащил к комбату. Рубашонка аккуратненькая, воротничок отутюжен и на брючках складочки, — рассказывал Богданов. — Ну, рыцарь, да и только.
— К стенке поставили? — спросил кто-то возбужденно.
— Обожди! Сел наш рыцарь за столик, взял в руки карандашик и со всеми подробностями объяснил обстановочку. Мы по этой обстановке так потом вдарили…
Бойцы захохотали. Но кто-то тяжело вздохнул, и смех разом стих.
— А это я, — сказал Родионов, поднимаясь. — Да вы не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант. Я их и пальцем не трону. Видеть их не могу. Тошнит… Разрешите отойти…
— Разрешаю, — сказал Новиков.
Бойцы разговаривали между собой, и гитлеровцы тревожно прислушивались к этому разговору.