— Огонь!
Но это был не его голос. Он не понимал, что с ним, хотел спросить у Воробьева: «Воробьев, что со мной?», но тот лежал, уткнувшись лицом в снег.
— Огонь!
Дивизион стрелял. Дивизион стрелял — и это было самое важное. Ларин заставил себя оторваться от земли. Он встал на колени и сразу же увидел, что немцы разбили четвертое орудие. Увидел убитых и раненых и Макарьева, страшным голосом кричавшего команду:
— Огонь!
Ларин встал на ноги. Вынул секундомер. Несколько секунд оставалось до того мгновения, как пехота ворвется в ослепленные немецкие доты.
— Прекратить стрельбу, — сказал Ларин, не зная, услышит ли его Макарьев.
— Прекратить стрельбу! — крикнул Макарьев.
Ларин глубоко вздохнул и вытер с лица густой липкий пот.
Через несколько минут над артиллерийскими дотами противника затрепетали маленькие красные флажки.
Почти одновременно Ларин услышал, как Макарьев крикнул «ура!» и как Елизавета Ивановна сказала наводчику четвертого орудия:
— Обнимите меня за шею, вот так. Я перенесу вас в тыл.
Тыл находился в ста метрах отсюда. Глубокий окопчик, не известно кем и когда вырытый, — там находилась санчасть полка.
— Нахожусь в артиллерийском доте противника, — передал Ларин Макееву. — Пехота ведет бой впереди, метров восемьсот от моего НП.
Ларин устроил свой наблюдательный пункт между камнями, видимо служившими до войны основанием добротной дачи или магазина. Мертвые были убраны. Раненых унесли. Ларин видел, как Макарьев, переходя от орудия к орудию, что-то рассказывал, по-видимому, смешное: бойцы смеялись.
Впервые за этот день Ларин закурил. При первой же затяжке у него закружилась голова. Выругавшись, бросил папиросу.
В это время он увидел бегущего к нему связного.
Связной бежал так быстро, словно снег не был ему помехой, и казалось, что он не подбежал к командному пункту, а слетел сюда сверху.
— Немцы прорвались! — крикнул он. — Танки!
Кровь хлынула у него из носа. Он повалился на снег, стараясь остановить кровотечение.
— Где Сарбян? — спросил Ларин.
— Дерется!
Связной побежал назад, и снова Ларину показалось, что он летит, слегка отталкиваясь от снега.
Через несколько минут положение сарбяновского батальона стало угрожающим. Восемь немецких танков, непрерывно ведя огонь, пробивались к бывшим своим артиллерийским дотам. Вернув этот оборонительный рубеж, немцы могли ударить во фланг нашим частям, еще не овладевшим Красным Селом.
Легкие батальонные пушки и противотанковые ружья не могли долго сдерживать немецкие танки. Сарбян приказал метать гранаты по танкам и сам, связав пять гранат, был готов броситься под передний танк и взорвать его.
Надо было как можно скорее ударить всем дивизионом по танкам, но положение осложнялось тем, что Ларин не видел фашистских танков, в то время как они отлично видели ларинские орудия.
Сарбян уже надел на себя пояс с гранатами, и Ларин подумал: «Он не видит и не слышит меня. Чем я могу остановить его?»
— Новиков, выстрел! — приказал Ларин. Это нарушило его первоначальный план — залпом всего дивизиона ударить по прорвавшимся танкам, но Ларин должен был вернуть Сарбяна к жизни.
Новиковский снаряд разорвался, не долетев до немецкого танка. Бойцы кричали Сарбяну:
— Стой, командир! Наша артиллерия выручает. Бьют по танкам.
Теперь вся первая воробьевская батарея била по немецким танкам. Не прекращая огня, танки двигались на эту батарею.
«Пожалуй, из этой истории мне не вырваться». Мысль эта поразила Ларина своей строгой отчетливостью. Ему вдруг стало легко, словно он уже освободился от неизвестной силы, которую только что вернул Сарбяну.
«Нельзя… — подумал Ларин. — Это опасная легкость».
— Головы береги! — крикнул Ларин батарейцам, которые работали, открыв себя немцам.
И хотя невозможно было беречься здесь — танки били прицельно по открытым орудиям, — приказ Ларина был необходим. Этот приказ разрушал засасывающий сладкий дурман, который иногда чувствуют люди в момент смертельной опасности. Приказ Ларина восстанавливал здесь во всех правах храбрость человека, которую нельзя подменить отчаянием.
Большая полоса снега казалась выжженной кровью. К раненым спешила Елизавета Ивановна. Но Ларин не крикнул ей «ложись!», хотя и она была живой мишенью для немцев. В том, что она спешила к раненым, была необходимость, естественная помощь здорового человека тем, кто уже вышел из строя.
Четыре немецких танка горели. Другие, развернувшись, уходили от нашего огня. Немецкая пехота, ожидавшая лишь сигнала броситься вперед и теперь более не защищенная танковой броней, вынуждена была топтаться на старых позициях.