Долго над песчаными холмами носилось многоголосое «ура!». Будто под Сталинградом, когда наши войска окружали армию Паулюса, или перед контрударом на Курской дуге.
Батальоны тронулись.
И вдруг все стали смотреть на небо. У горизонта, в проеме облаков, очень четко вырисовывалось странное отражение: двигались танки, бронетранспортеры, ракетные установки на гусеничном ходу, штабные машины.
«Вот так было и при Ватерлоо», — подумал маршал. Он читал об этом: люди могли за много миль наблюдать знаменитое сражение.
Вскоре облака сомкнулись — все исчезло. Лишь высоко в синеве сверкающей рыбкой вибрировало перо какой-то птицы. Откуда оно взялось здесь?
Пустыня. Серый горячий пепел. Местами желтый, местами красноватый. Или черный. И не верится, что все живое здесь убито солнцем. Светилом жизни!
А может, и правда, не солнце лишило эти края красоты? Может, под этим пеплом во глубине погребены дремучие леса и хлебородные нивы, остатки великой цивилизации, которую человек вдохновенно возвел и затем в какие-то секунды уничтожил. Вместе с собой. Может, у него в ту пору была сила, равная нашей термоядерной?
Мертвая тишина. А кажется, кругом раздаются какие-то голоса — взывает пустыня! Бездыханная ширь, где не дороги, а тропы. По ним шла теперь могучая техника двадцатого века, и вели ее люди, которым покорились льды полюса и каменные плоскогорья, ничем уже этих людей не удивить, и только, может быть, сами для себя они оставались загадкой.
Позади оказались сотни километров, войскам приказано было остановиться, снова развернуться и окопаться. Шорников подошел к майору Сорокину:
— Как дела, комбат?
— Бывают и хуже. После того купания в овраге несколько человек заболело. Да я и сам еле хожу. Но ничего! Ты взгляни!
Как же это он раньше не заметил — стены отрогов ярко полыхали! Нельзя было оторвать глаз.
«Так вот они какие, тюльпаны!»
Вернувшись в штаб полка, Шорников наткнулся у штабной палатки на полковника Огульчанского.
— Отдохните, товарищ заместитель, — сказал полковник, уступая место на коврике. — Пока все хорошо. Дождемся ночи, войдем в прорыв, вот тогда погуляем по пустыне.
Огульчанский еще с войны считал, что для ведения боевых действий ночь лучше дня. Темнота снимает с командира многие заботы. На фронте, в бытность офицером связи, ему обычно приходилось ездить по дорогам ночью, отыскивать части, о местонахождении которых мало кто знал. Поэтому и теперь ночью он чувствовал себя как рыба в воде.
Верещал какой-то сверчок, и где-то окликал кого-то часовой. Ночь надвинулась как-то сразу, потемнело, стало прохладно. Но когда возникал малейший ветерок, лицо обдавало все еще горячей волной. Казалось, воздух легко воспламеняем.
— Слушайте, Шорников, почему тот ефрейтор говорил, что противник не станет бросать ядерные бомбы в пустыне? — спросил полковник.
— Вы его, видимо, не совсем поняли. Он имел в виду стратегическую авиацию и межконтинентальные ракеты. А от обычного, полевого вооружения не будет спасения и солдату. Только маневр может выручить. Вот мы и носимся по пустыне — сейчас здесь, а к рассвету будем бог знает где!
Огульчанский, разминаясь, пошевелил плечами:
— Знобит. И фляга пуста. Эх, варенья бы малинового с чаем! У Зины оно всегда бывало в запасе.
Связной принес какую-то радиограмму. Полковник Огульчанский прочитал ее и передал Шорникову:
— Это касается вас.
«Умер комиссар Демин похороны среду целую Елена».
— Что с тобой? Коля!.. Да очнись же! — Огульчанский тряс его и бил ладонями по щекам. — Ну что, лучше? Э, брат, не знал я, что вы…
Полковник снова взял телеграмму в руки, перечитал ее.
— Извините, я ведь сразу не понял. Да и вообще я считал, что он давно помер.
— Какой сегодня день?
— Среда.
«Может быть, как раз в эту минуту его гроб опускают в могилу. И кто там сейчас с ним рядом? Один Неладин? Или и Прохоров приехал?»
— Я лично не возражаю, чтобы вы полетели, — сказал Огульчанский. — Но сами понимаете, не положено. Разрешается отпускать на похороны только членов семьи.
Шорников пропускал мимо ушей его слова — они сейчас ничего не значили. Он встал и молча смотрел в землю, и два потока музыки, рожденные медными трубами, смешивались над его головой — траурного марша и Гимна Советского Союза.