— Шорников! — сказал Огульчанский. — Вы же солдат!
— Не надо сейчас об этом.
Полковник поднялся с коврика, рывком одернул гимнастерку и поправил ремень на своем литом туловище.
— Для меня он ведь тоже был — комиссар! Да и ему теперь безразлично, как мы с вами…
— Это верно. Но если люди будут уходить из жизни с таким чувством, а живые…
— Да, тогда, конечно, и жить не стоит, — согласился Огульчанский.
Пустыня… Только песок и воздух. И люди на броне.
Шорникову казалось, что если ядерный взрыв произойдет именно в пустыне, то воздух воспламенится, как парашютный шелк, а песок начнет плавиться.
Огульчанский уселся на коврике, поджал под себя ноги — совсем по-восточному. Поежился:
— А что будет, если я вдруг свалюсь?
— Держитесь, товарищ полковник.
Рядом с полком поставили палатку для Хлебникова. Вечером полковник Огульчанский нанес ему визит.
— Решил проведать по-соседски, товарищ маршал. Может быть, нужно ужин организовать?
— Спасибо, я уже поужинал. Присаживайтесь.
Огульчанский сел, приготовился к беседе. Маршал переодевался, а полковник рассматривал палатку. Она была не простая — обтянута шелком. Шелк кремовый, мягкий.
— Как, на ваш взгляд, наш полк действовал, товарищ маршал?
— Вы же сами видели.
— Видел. И лично доволен. За мной солдаты пойдут в огонь и в воду!
— В этом я не сомневаюсь. Но в будущей войне от вас потребуется не только пыл…
— Я ведь дивизией когда-то командовал, товарищ маршал, — как будто между прочим напомнил он.
— Знаю.
— Я никак не решаюсь, но хотел попросить вас…
— Я понял вас, товарищ Огульчанский. Вы хотите опять на дивизию… Ничего особенного здесь нет… Но ладно, сначала не об этом. Наверное, вам рассказывали в детстве такую сказку. Благородный рыцарь приходил к царю просить руки его дочери-красавицы. И царь не отказал ему. Он выбирал себе мудрого зятя. «Хорошо, — сказал он, — ты получишь руку моей дочери и в приданое полцарства, но сначала отгадай загадку. Только знай, если не отгадаешь…»
— Лишишься головы!
— Вашей же голове ничто не угрожает. Но будем откровенными. Значит, вы хотите получить дивизию? А почему не сразу армию или округ?
— Так не бывает, товарищ маршал.
— Бывает! К сожалению. Но не со всеми, а бывает. Я расскажу вам про одного своего товарища. Мы вместе с ним учились в Академии Генерального штаба… Так вот, вызывают его в тяжелое для нашей страны время в Москву и говорят: «Согласны ли вы принять новый фронт?» Создавался тогда такой для особого назначения. «Согласен», — отвечает он. Сам не верит тому, что ему такое счастье могло подвалить. «Подумайте, — говорят. — Не пугает вас ответственность, которую вы на себя возложите?» — «Не пугает, — отвечает он. — Россия мне не простит, если я не оправдаю ее доверия». — «Не надо громких слов, — говорят. — Россия — она добрая, прощала многое. Простит и вам, если что… Но и благодарной не останется. Сколько вам надо танков и самолетов, артиллерии и всего остального, чтобы разгромить наконец бронированный кулак Гудериана?» Ему дали больше, чем он просил.
— Повезло человеку!
— Не совсем… Послушайте, что произошло потом. Мое соединение тоже было передано ему, Я радовался, что мой товарищ неожиданно так выдвинулся. Человеку поручено разгромить непобедимого, как считали в то время на Западе, Гудериана! И сначала новый фронт действовал успешно. Но… Приезжаю я как-то к нему, а он сидит над картой, ломает голову. Глаза красные от бессонницы, лицо опухшее, и голос у него стал каким-то другим — прежде громко разговаривал, а теперь все шепотом. Показывает мне телеграмму. Второе напоминание. И прямо сказано: «Вы обещали…» Международная обстановка крайне осложнилась. Решалась судьба антигитлеровской коалиции. Америка не хотела поставлять нам вооружение, боясь, что оно попадет в руки немцев. Многие тогда считали, что дни России сочтены. И Рузвельт делал разведку — послал в Москву своего ближайшего помощника Гопкинса. В беседе с народным комиссаром обороны Гопкинс спросил: где будет проходить линия фронта к зиме сорок первого — сорок второго года? Ему ответили, что намного западнее тех рубежей, где сейчас стоит Гудериан. А получалось, что этот самый Гудериан развивал новое наступление, теснил наши части.
«Что я должен сообщить в Ставку?» — изрек мой товарищ. Я ничего не понимал. «Если я сообщу все, как есть, — ответил он, — тогда полетит голова! А если…» И тут я прямо ему сказал, что решается судьба не его, а всей России и тут не может быть никаких «если». Он взглянул мне в глаза: «Спасибо!» И вскоре фронтом стал командовать другой человек.