— Знаю. Ты сделал все, что мог.
— Нет, товарищ гвардии майор. Я жалею теперь, что не сделал самого главного. Не набил ему морду. Пусть бы даже после этого в штрафной батальон попал.
— Что ж, может быть, следовало и набить ему морду. Только, Михалев, это не главное. Сам, конечно, понимаешь.
Я не понимал. Многое мне станет ясным потом.
18
Климов написал рапорт и обвинил меня в подрыве авторитета командира-единоначальника.
— Я тоже решил действовать в открытую, поэтому и предупреждаю тебя, — сказал он мне.
— Поступай так, как велит твоя совесть.
— Приятель называется! Быстро из тебя майор Нефедов строевой дух вытравил.
— Обо мне можешь говорить что хочешь, но его не трогай. Совесть надо иметь. Честь… За что ты положил людей? Как тебя отблагодарят их матери и жены? Ты подумал об этом?
— Надо все-таки смотреть с более высоких позиций…
Теперь он показался мне страшным. Эта теория полностью развязывала ему руки. Будь у него сила, убрал бы каждого со своего пути. Может, и неумолимы так поэтому командир полка и замполит.
Климов у Глотюка был любимчиком, и начальник штаба сокрушался больше всех:
— Бес в него вселился, что ли?
— Просто струсил он, — сказал командир полка. — А от трусости до подлости один шаг.
А я все еще думал, что Климов не просто струсил. Когда он разыгрывал сцену наведения порядка «железной рукой», он не сомневался, что карьера ему обеспечена. От карьеризма до подлости тоже один шаг. Если не меньше.
Конечно, я понимаю, что ему сейчас не просто удержаться в полку. И я то сочувствую Климову, то неумолимо ожесточаюсь против него, то начинаю думать, что, окажись я на его месте, он бы мне не сочувствовал. И другим тоже. Посылал же меня занимать оборону впереди своих танков!..
Мне хочется в роту. А замполит опять шутит:
— Не торопись, Василий, поработай еще немного на благо комсомола.
— Отпустите.
— Не уговаривай начальство. Оно само знает, как ему поступить. А почему ты просишься на взвод? Получишь роту! У нас об этом есть договоренность с командиром полка.
Я не верю, что он все это говорит всерьез. С меня хватило бы вполне и взвода. Согласился бы даже пойти командиром машины.
Живу то в одной роте, то в другой. Часто приходится разыскивать их ночью. И я безошибочно угадываю — по выстрелам. Самоходки бьют — будто фыркают, снаряд летит с шумом. А из танковой пушки он свистит, ввинчивается. Обычная же артиллерия просто хлопает. ИС — короли переднего края. Неужели Климов сможет расстаться с танковой ротой? Я бы на его месте на колени бросился перед командиром полка.
19
На Климова тошно смотреть. Изображает из себя несчастного, ходит, как мокрая курица. Вялый, сапоги вечно в пыли. А прежде на нем все блестело.
В штрафной его не отправили, но с роты сняли, перевели в команду «безлошадников». Ротой теперь командует комсорг Косырев. Недавно он стал старшим лейтенантом. Все ребята были повышены в звании. Кроме меня. У меня нет штатной должности, а без нее нового звания мне дать не могут.
С Климовым мы часто встречаемся, но почти не разговариваем. Видимо, он все еще считает, что это я «погубил» его. Но во время ужина пригласил меня есть из одного котелка. Или он думал, что я откажусь?
Ковырнул раза два ложкой и закурил.
— Зря ты… — говорю я ему. — Хотя бы подумал о том, что с тобой будет.
— А, будет одно! Так не все ли равно, каким ты в ад попадешь?
Климов считает, что все виноваты в его несчастье, кроме него.
— Лучше бы сунули в штрафной батальон. Чтобы сразу в огонь! Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
— Бурчишь о смерти, как какая-нибудь старая баба, которая прожила сто лет и еще проживет столько же, — ей бы бога молить!.. Если бы ты оказался в штрафном, не то бы запел, уверяю тебя.
— Но я же не каменный! Я и так держусь сколько можно! Другой бы на моем месте головой в омут…
— Перестань. Стыдно смотреть. Капитан ведь! Какой ты пример подаешь…
— Дурной… Только ты напрасно пилишь меня. С другими я так не откровенничаю, не настолько глуп. Я и тебе не сказал бы ни слова, если бы у меня не горело вот здесь, — потер он кулаком по груди. — Ты считаешь, что у меня нет сердца, а оно у меня все-таки есть. Самое настоящее. И мать когда-то считала, что у нее нежный сынок… А мы вот с тобой давно знакомы, а я до сих пор не пойму: друг ты мне или нет?
— Я тоже этого не знаю. Каждый дружбу меряет на свой аршин.
— Пожалуй. А как ты считаешь, можно мне реабилитировать себя или теперь все кончено? Что делать? Командир полка на меня смотреть не желает, замполит неумолим. К Глотюку обращаться не хочу.