— Напрасно.
— Нет, я твердо решил — только к командиру полка… Пусть на взвод посадит, но доверяет. Ты знаешь, что он сказал? Что я — трус! Но тебе ведь известно, струсил ли я. Я сам даже не могу сообразить, что со мной произошло… Струсил, конечно. Но не «тигров» я испугался! Я испугался самого себя. Когда направил очередь по поляне… Если бы не ты, я мог наделать еще больших глупостей. Честно говорю.
Мне показалось, что он сейчас поблагодарит меня. Если бы в газетах появилась статья о его подвиге, с какими бы он глазами появился перед своими подчиненными? Или это не так уж сложно — сделать вид, что все было достойно?
— Не везет мне! — вздохнул Климов.
Нет, ничего он не понял.
20
На полянах появилась земляника. У штабных машин ее тут же собрали, не успела она зарозоветь, а если отойти подальше, то можно найти свежее местечко.
— Проводи меня, Михалев, а то я одна боюсь далеко ходить, — говорит мне Марина.
— Конечно, проводи, — добавляет Глотюк, считая, что она не пойдет.
Мы зашли далеко, попали в какую-то лесную глушь и заблудились. Вернулись в штаб поздно, принесли пригоршню ягод для Глотюка.
— Спасибо. Но лучше угостите Катю, — отказался он. — Вижу по вашим губам, ягодки вы отведали вволю! — и вздернул на лбу одну бровь, так что хитрая улыбка откровенно отразилась на его лице. — Михалев, тебе надо срочно отправиться в роту. Нефедов велел.
Только через неделю мне удалось из батальона вернуться в штаб. Прибыл я ночью, отыскал машину с рацией — в ней не было света. Рядом прохаживался часовой. Я поздоровался с ним и прошел мимо.
Спал в землянке писарей, проснулся поздно. Все ушли, на столике стоял котелок с размазней — мой завтрак. Я поел и вновь забрался на нары. Смотрю в потолок на просмоленные сосны наката и, прислушиваясь к своему голосу, говорю и говорю — готовлюсь к выступлению перед танкистами. Мне кажется, что они давно ждут от меня значительного слова.
— Михалев! Василий! Дорогой… — На пороге стоял замполит и слушал меня.
Я вскочил как пружина.
— Да лежи, лежи!.. Я, брат, и не знал, что ты, оказывается, артист. Какую речь толкаешь! Бред все это! Бред! Пустозвонство!
— Ну а как же быть? Я не умею выступать.
— Хорошо, что ты понимаешь это. Говори только то, что надо сказать, и ничего другого от тебя не требуется.
Лежим в сарае на сене. Утонули с головой, тепло и мягко, хорошо спится. Ночью просыпаюсь — слышу шепоток. Солдаты вспоминают мирную жизнь: говорят о праздниках, когда собирались все родственники за одним столом, о женах, которые измучились с детьми. И только один человек почти не принимает участия в разговоре, вставит иногда слово и молчит. Фамилии его я не знаю: все его зовут Данилой. Механик-водитель танка. В боях под Смоленском потерял ногу, но сел в машину. Звание у него, кажется, старшина. Знаков различия на комбинезоне не носит. И никогда не снимает его с плеч.
— Тебя, Данила, видимо, уже ничто не интересует, — пытается кто-то подковырнуть его.
— Почему? — отвечает он. — Люблю умных людей послушать… Только так было испокон веков и так будет: течет себе речка и течет…
— Но ведь и реки вспять поворачивать можно.
— Все можно!
Надолго все замолчали. Потом один из солдат зевнул с присвистом и сказал:
— А комсорг наш дрыхнет.
— Умаялся за день, бегая по ротам.
— За иной головой и ногам нет покоя.
— Это ты зря. Должность у него такая… Надо бы парню дать один добрый совет, но еще обидится.
— Водись, мол, не только с молодыми — больше уважения будет.
— Да я не об этом. Хоть верно, он пролетает мимо нас, как ворона.
Тот солдат, что зевал, повернулся в своей норе и продолжал:
— Я часто вот о чем думаю: в конце концов война кончится, в Берлин придем. А дальше что будет?
— Что-нибудь будет.
— Наверное, нам многого захочется. Победителям!
— Чего же тебе захочется, если не секрет?
— Многого. Чтобы прийти домой, а на столе стояла миска горячих щей. И мясом пахло. Детишки в школу ходили, чарка к празднику нашлась. И жена под боком!
— Вот это самое главное! Хотя не очень большие у тебя желания.
— А чего же еще желать?
— Чего? Сам должен подумать. Ты, может, и удовлетворишься жизнью такой, а дети твои нет.
— Неужели с них будет мало отцовского счастья?
— А видел ли ты его, это счастье? Может, тебе с ним теперь только и предстоит встретиться.