Человек молчит.
— Что там, я спрашиваю?
Я догадался, что произошло что-то страшное, прислушиваюсь, сердце колотится.
— Смотри внимательней.
— Точно, товарищ гвардии капитан. Прямое попадание.
— Да ты получше посмотри.
В потемках натягиваю сапоги, беру куртку, ощупью выбираюсь из блиндажа. Иду туда, на голоса, отыскиваю комбата.
— Что случилось, Семен Власович?
— И не спрашивай! — Он направил луч фонарика в воронку, она еще дымилась. — Лопаты, быстро!
Попробовали копать землю, бросили. Семен Власович снял фуражку, губы его дрожали, он ничего не мог произнести.
За передним краем послышались выстрелы, снаряды прошелестели над головами, один за другим упали где-то за соснами, — может, тоже угодили в землянку с людьми или просто шлепнулись в болото.
Наверное, половина людей на фронте погибает вот так, случайно, вовсе не предполагая об опасности и не успев уловить мгновения своей смерти.
Девушки, девушки!..
В растерянности я не мог даже вспомнить сразу, как их звали. Я только видел перед собой их красивые, приветливые лица. Одно смуглое, другое розоватое, как у ребенка. И в ушах все еще звучали их голоса, которые забыть невозможно.
Меня начинает мучить совесть, как будто, если бы я не ушел из их землянки, с ними ничего бы не случилось.
В блиндаже комбата надрывно звонил телефон.
— К орудиям! — закричал, очнувшись, капитан и, оставив меня, побежал к блиндажу.
Когда я пришел туда, его уже не было. Яркая вспышка осветила поляну. Снаряд зашелестел в немецкую сторону. Второй, третий… Артиллеристы стреляли остервенело. И мне казалось, что снаряды ложились очень точно, в них была неотразимая сила гнева, обиды и боли, которую ничем не успокоить.
Я долго не заходил в блиндаж, хотя меня трясло, было очень холодно. Рядом со мной стоял старшина и посапывал. Наверное, я обязан ему жизнью. Но разве узнаешь, каким он будет, твой новый шаг?
Еще не рассвело, я вышел на дорогу и пешком направился в штаб корпуса. На полпути меня подобрал броневичок офицера связи. Кое-как мне удалось пристроиться на капоте, уцепившись за башенку.
В политотделе мне предложили остаться комсоргом. Я ответил: подумаю. А сам решил: вернусь на танки.
На обратном пути была возможность добраться сразу в полк на бронетранспортере из разведотдела корпуса, но я отказался, решил заехать к артиллеристам.
И вот та самая поляна. Никого. Только, как покинутое лежбище каких-то диковинных зверей, темнели среди зелени окопы, в которых стояли орудия. Батарея снялась. Безмолвие. Отдыхают оглушенные перелески.
Боюсь повернуться в сторону сосен. Может, там и нет никакой воронки? Не приснилось ли мне все это в бреду после блукания по лесам в темноте? Или вообще не было ни учителя-бородача, ни девушек — все это плод моего воображения?
Почти бессознательно иду к соснам. Издали вижу блиндаж командира батареи, за ним — свежеразвороченная глина, как раз то самое страшное место, которое могло быть и моей могилой.
На дне воронки букет полевых цветов. И другой — из каких-то колючих лесных трав, которые не вянут.
Милые вы мои сестренки! До чего же легко в этом мире уйти из жизни. Быть — и исчезнуть без следа…
У меня не хватает сил покинуть это место, я сажусь на скамейку, которая осталась между двумя соснами, — может быть, ее сделал тот самый старшина, который выдворил меня из землянки. Но идти надо. Идти судьбе своей навстречу.
Еле-еле раскачиваются сосны. Их стройные гладкие стволы поранены осколками. Воздух уже прогрелся, синеватый, еще не устоявшийся, колеблется над поляной, струится.
Где он сейчас, мой учитель Робинзон, со своими орудиями? Когда прощались, пытался обнять меня, но постеснялся своей слабости и только взмахнул рукой, резко, почти в отчаянии, будто давал своей батарее сигнал: «Огонь!»
— Держись, Василий! Если вернешься в наши края, загляни в Красно-Пойменскую школу.
— Но она же сгорела.
— А я и не знал.
Наверное, это судьба, что девушки оказались у него в батарее и он заменил им и отца и братьев.
Я все еще не решаюсь уйти с поляны и думаю, что на свете есть что-то большее, чем любовь. Даю себе слово: если останусь жив, обязательно побываю здесь, хотя бы еще раз. Даже если мне придется сюда добираться без ног, исковерканному огнем и металлом.
23
Майор Нефедов брился, повесив зеркало на сучок сосны. Видимо, бритва тупая, он морщится, но терпит.
— Ты не умеешь бритвы налаживать на ремне? — спрашивает он.
— Что вы! Я и бреюсь пока раз в неделю, безопасной. В прошлом году только начал.