— Надо будет попросить кого-нибудь из танкистов. Они мастера на все руки… Вчера из первого батальона звонили. Просили прислать им комсорга. Я сказал, что ты придешь завтра… Видишь, какого признания ты удостоился — приглашают. Это, брат, понимать надо. Привык уже к своей новой должности?
— Не знаю. Но я не смог отвыкнуть и от той — тянет на танки, товарищ гвардии майор.
— Это я от тебя уже слышал… Да, хотел тебе сказать… Что это ты давно не заглядывал к своим комсомолочкам?
Я отмалчиваюсь.
— Заморочил девушке голову… Скучает она.
Не вздумал ли замполит и меня побрить? Война, фронт, а тут любовь. Когда на уме должен быть долг.
— Ты слышал, что я сказал? Скучает… А ты увидел начальника штаба в машине и укатил назад… Мне кажется, что ты напрасно… На нее положиться можно. Поверь мне. Со стороны видней — она тебя любит. И не дала повода для сомнений.
Нет, хотя он и замполит, а я его в адвокаты не беру. И никому не скажу, что у меня там, на душе.
Невольно начинаю сравнивать Марину с Зоей, которая как завороженная смотрела тогда на меня в землянке. Перед ней я не стыдился бы никакой своей слабости, а перед Мариной я невольно теряюсь. Мне все кажется, что ей не такой любви хочется. Я для нее наивный мальчишка. И так будет всегда. Сменил прежнего комсорга Васю Кувшинова — стал предохранительным щитом. А для меня эта роль не подходит. У меня хватит силы, чтобы переломить себя. Завтра уйду в батальон.
— Значит, я ошибся, — говорит майор. — Я думал, что ты ее тоже любишь.
С другой стороны теперь заходит, но я все равно молчу. Каким бы он душевным человеком ни был, мне не надо посредников: они всё погубят. Если бы Глотюк не носился со своим щитом, у меня никогда бы, наверное, не возникло подозрения, что со мной играют.
— Чем ты сейчас будешь заниматься? — спрашивает замполит.
— Надо написать письмо матери Кувшинова.
— Хорошо.
Я получаю от нее письма чуть ли не каждый день. Как писала своему сыну, так и мне пишет. А когда узнала, что у меня не осталось ни отца, ни матери, стала называть сынком.
«Прошу помнить, Вася, что у тебя есть родной человек, и, что бы с тобой ни случилось, ранят или заболеешь, всегда можешь приехать, как домой».
Я читаю ее письмо, и у меня мороз по коже:
«Милый мой мальчик! Пусть тебя обходят снаряды и мины, не тронут пули… Пока я жива, считай, у тебя есть мать… Пиши».
Я показал ее письмо начальнику штаба. Он прочитал его и сказал:
— А знаешь, Михалев, это, наверное, самая большая удача в твоей комсомольской работе.
— Но какая здесь удача? Получилось само собой.
— В том-то и дело. Само собой получается всегда по-человечески. Ты показывал ее письма танкистам в ротах?
— Пока нет.
— Зря. Ты обязательно дай им почитать. С вечера, если на утро намечается атака.
Я пишу ей тоже каждый день, но мне больно сознавать, что пишет ей не тот, кто должен был писать. И я никогда не смогу заменить его. Слишком большая потеря для нее, невозвратимая.
Я закончил письмо и зашел в землянку к замполиту. Он стоял передо мной какой-то преображенный. И я не сразу понял, что у него на старых погонах появилась вторая большая звезда.
— Поздравляю вас, товарищ гвардии подполковник!
— А между прочим, я уже неделю ношу вторую звезду. Мало интересуетесь начальством! — шутит он.
Мне кажется, теперь он не только не изображает из себя начальство, но стал еще проще. В простоте ведь тоже свое обаяние, и его стали уважать больше прежнего.
Глотюк совсем иной. Он считает, что начальника штаба должны побаиваться, — всех ругает за что надо и не надо, хотя и беззлобно.
— Глотюк есть Глотюк, — сказал как-то Нефедов. — Он хорошо знает, что — нельзя, но не знает, что — можно.
Мне сказали, что меня долго разыскивал капитан Климов, хотел проститься: его отправили командовать ротой регулировщиков.
Лежу под кустом, смотрю на ночное небо. Сколько звезд в вышине! Долго смотрю. Уже начинает кружиться голова, и кажется, что весь Млечный Путь поворачивается над лесами, как лопасти огромной ветряной мельницы.
У штабной машины прохаживается часовой. Порой он останавливается и тоже о чем-то думает. Но вот насторожился, прислушиваясь к чьим-то шагам.
— Комсорга не видели?
— Где-то здесь. Спит под кустами.
— Михалев! — кричит Марина.
Мне провалиться бы сквозь землю. Набрасываю на плечи куртку, выхожу навстречу.
— Только что сдала дежурство. Теперь заступаю в два часа ночи. Может, побродим?