Ориентиры установлены, орудия наведены.
Не написать ли сейчас матери Васи Кувшинова? И отправить с первым же донесением. А о чем я ей напишу? Наверное, мое письмо покажется слишком холодным, и это ее обидит.
Облокотился на крыло машины, гляжу под ноги. Уже пожелтевшая осока, на чахлой ветке красная ягода, которую в наших краях звали волчьей.
Опять пожаловала «рама». Из-за высоты доносится гул, он все нарастает. Подходит танковая колонна. Но я не спешу, понимаю, что у нас еще в запасе есть немного времени. Хотя бы для того, чтобы вот так просто постоять. И вдруг во мне что-то заговорило.
Вынимаю из планшета новенький, полученный перед этим маршем командирский блокнот для боевых донесений и вывожу на первой странице: «Письмо матери». Ниже записал удивившие меня самого строки. И не поверил, что они принадлежат мне. В школе говорили, что поэты мучаются, что-то «оттачивают и шлифуют», а тут я просто выдохнул из себя. Выдохнул, почувствовал облегчение. И будто набрал свежего воздуха в грудь для нового выдоха и вдоха. Что-то происходило со мной. Может быть, как раз вылилось из души то, что не давало мне покоя на марше, какое-то смутное волнение, которому я не мог дать названия. И я почувствовал: что-то получится. Целое стихотворение. И подпишу его: Василий Кувшинов.
— Михалев! Вся надежда на тебя! — кричит издали подполковник.
Я залезаю в башню, он поворачивает назад, к высотке, где окопались автоматчики. По бетонке ползут широченные «тигры» и неуклюжие, как деревенские печи с загнетками и лежанками, «фердинанды» — такого же кирпичного цвета. Мы выжидаем, когда они подойдут к намеченным ориентирам. Через прицел все кажется голубоватым, будто в кино. Уже видно: на броне сидят автоматчики, присосались, как улитки. Перед мостом колонна останавливается, с головного танка спрыгивает длинноногий офицер, за ним несколько солдат, бегут под мост, потом снова поднимаются на дорогу, пробуют раскачивать настил моста и показывают: можно ехать.
Мы били болванками по головному «тигру», а он все двигался, катился к мосту. Снаряды высекают искры — не горит, дьявол! Сейчас перейдет через мост.
Но вот из люка вываливаются черные, подвижные блохи, отползают в кювет. И только потом из «тигра» повалил дым.
Сейчас взорвутся баки с горючим, загорится и мост. Дорога загорожена. Мы ведем огонь по всей колонне, бьем в борты танков и машин. Дым закрыл все небо, пламя — будто огненные фонтаны вырываются из глубины земли.
И вдруг я лечу вниз с сиденья. В глазах вспыхивают искры, начинает звенеть в ушах. Словно молния угодила в машину. Сгоряча я вскакиваю, занимаю свое место в башне, приказываю зарядить орудие.
Когда я через перископ взглянул на дорогу, мне показалось, что вся колонна горит. Но стоило мне присмотреться, я понял, что это не так. Десятка два стволов повернуто в нашу сторону, и все извергают пламя. Дымок — вспышка. Дымок — вспышка. Но несколько бронетранспортеров и танков горело. Поворочавшись, «тигры» свернули с бетонки и пошли к броду, тем путем, которым переправились мотоциклисты. По ним бьет пушка, которой командует капитан.
— Прощай, ротный! — загремело в наушниках. — Горим!
Я не могу отвлечься, чтобы посмотреть, мне надо успеть выстрелить, хотя бы раз, два, три… Сколько успею.
Мне показалось, что я долго еще стрелял, израсходовал половину боекомплекта. Я уже стрелял хладнокровно, целил по башне: не загорится, так сотрясет мозги экипажу так, что не вздумают переться. Надо спасти пушку и автоматчиков.
Немецкая колонна расползлась. Попятилось и рассредоточивалось все, что могло двигаться, а что не могло, горело. В дыму бегали какие-то фигурки. Настоящее побоище. Если бы они знали, что у нас всего три танка, заплакали бы от позора.
Земля под танком лихорадочно заколотилась. Рядом выросли черные кусты земли: налетели самолеты, бомбят. Наверное, сейчас накроют. Но постепенно дым и пыль рассеялись. Цели опять стали отчетливо видны.
И вот удар за ударом по моему танку, будто кувалдой. Я еще не убит, но теряю сознание и, кажется, лечу, лечу почему-то не вниз, а вверх и в сторону, как снаряд, который пошел от лобовой брони рикошетом. Лечу кувырком, упираясь головой во что-то острое. Ну и далека ж ты, дорога на тот свет.
Беспрерывно звенят в ушах тысячи колоколов. Конечно, я убит, но все же еще чувствую и пока не лишился сознания. Можно проститься со всем, что было дорого на земле. А с чем прощаться? С ротой своей и с Мариной, с родником у монастыря, где мы сидели на сосне. С травами, по которым бегал босиком. С затерявшейся где-то матерью. Она дала мне жизнь и всегда просила беречь себя. И виноват ли я, что почти невозможно думать о ее заповеди?