Теперь он не походил на того неприметного парня, офицера связи одной из бригад корпуса. Полковник был плотный, будто отлитый из чугуна, голова побрита — может, стесняется лысины?
«Возмужал, — подумал Шорников. — А я все таким же взводным и остался».
— Давно майором ходите? — спросил у него Огульчанский.
— Давно уже.
— А до штаба вы на какой должности были?
— Комбатом.
— Что же это они вас держали в черном теле?
— По-разному ведь служба у людей складывается.
— Но я вас знаю по фронту. Мой друг комбат Неладин плохих офицеров у себя не держал.
— Вы, оказывается, и это помните.
— А как же! Рад, что вы в Москве оказались. Хотя, честно говоря, завидовать вам не следует. Работать с высоким начальством почетно, но сложно. Может, одной академии мало окажется. В свое время я мог тоже попасть в штаб, но отказался. Зачем? В дивизии я сам себе хозяин.
— Это не совсем так.
— Точно! Всюду каждый наш шаг на виду. Но все-таки комдив есть комдив! — Вдруг полковник Огульчанский заволновался: — Маршал приехал!
Шорников и Морозов стали подниматься по лестнице, навстречу им неслась раскатистая музыка вальса.
Столы были накрыты в голубом зале.
Рядом с генералом Прохоровым сидел какой-то маршал. Шорникову он показался очень знакомым. Но ведь он не встречался ни с одним маршалом.
— Ты не знаешь, как фамилия этого маршала? — спросил Шорников у Морозова.
— Хлебников.
— Хлебников?
«Так вот он какой!»
Шорников вспомнил то раннее утро, когда он сошел с поезда на маленькой глухой станции. Заезжал по пути из Берлина в Москву к матери. В пристанционном скверике одиноко стоял бюст. Шорников подошел к нему и прочитал на сером граните:
«Нашему земляку дважды Герою Советского Союза Хлебникову…»
Широкий лоб и островатый нос, немного впалые щеки.
Какой-то пожилой железнодорожник, может быть смазчик или стрелочник, проходя мимо, громко сказал:
— Посмотри, посмотри, товарищ военный. Наверное, и не знал, что у нас есть такие земляки. Слава всей России!
И вот нежданно-негаданно встретились. Можно посмотреть со стороны.
Генерал-полковник Прохоров встал, поднял руку: минуточку, мол, внимания.
— Разрешите начать, товарищ маршал?
Бывший комкор произнес небольшую речь. Вспомнил бои под Сталинградом, где корпус стал гвардейским, с горькой улыбкой сообщил, что знамена корпуса сданы в музей — хранятся для потомков, а сами бригады расформированы.
— Вы были моими подчиненными. И я счастлив, что мне довелось командовать такими солдатами. Сами знаете, как нелегко вести человека в бой…
Потом ветеранов приветствовал маршал Хлебников, пожелал им здоровья и успехов в службе и труде. В руке он держал рюмку, и Шорников заметил, что рука его походила на руку музыканта — может, маршал играл на каком-нибудь музыкальном инструменте? На скрипке, как Тухачевский?
Был он чем-то опечален, а может, устал — лицо бледное, почти хмурое, и говорил очень тихо, как будто в узком семейном кругу.
— Вспомним тех, имена которых не заслонила своим величьем даже Победа! Выпьем за тех, кому Родина многое доверила и на кого она может положиться. — Пить он не стал, пригубил рюмку и поставил на стол.
— Слава маршалу Хлебникову! — выкрикнул Огульчанский. — Ура!
Генерал Прохоров погрозил ему пальцем.
— Я от всего сердца, — приложил руку к груди Огульчанский.
— Все равно.
Рядом с Прохоровым сидят три генерал-лейтенанта, воспитанники комкора. Одному из них, бывшему офицеру оперативного отдела штаба корпуса, не более сорока пяти лет.
Огульчанский смотрел на молодых генералов. Он, конечно, тоже не в обиде, но все же не среди них. Может, в следующую встречу им придется потесниться.
Зина пригласила Прохорова на танго, он с удовольствием танцует, но каким-то своим стилем, медленно, через такт, бережет сердце. Улыбается, что-то говорит Зине, она смеется. Огульчанский издали ей подмигивает.
Майор запаса Морозов спокойно курит трубку, посматривая то в одну, то в другую сторону, будто здесь, кроме Шорникова, нет у него знакомых. Некоторым и тогда, во время войны, он казался странным. Когда его стали представлять к ордену, он попросил комбата наградить его медалью «За отвагу». Прощаясь с женой, пообещал ей вернуться с медалью. И получилось так, что он оказался, наверное, единственным офицером во всем батальоне, а то и в полку, который не получил ордена.