— Здравия желаю! Братья родные, гвардейцы-сталинградцы!
Генерал Прохоров растерянно посмотрел на гостя. Маршал торопливо встал, подошел к коляске:
— Располагайтесь вот здесь, поближе к своему бывшему начальству.
— Спасибо. Мне бы где-нибудь поскромнее. Среди ротных и взводных.
— У нас сегодня здесь не Военный совет, а дружеская встреча, — ответил Прохоров. — Извините, но я призабыл вас.
— Неужели не помните, товарищ генерал? Взгляните же на меня! Неужели не помните? Командир батальона автоматчиков гвардии капитан Неладин.
— Я так и подумал! — Прохоров осторожно обнял его, и лицо у генерала покрылось белыми пятнами. — Простите. И за то, что не узнал, и за…
Неладин склонил голову, кто-то поднес ему рюмку с коньяком, и он заплакал.
На лице маршала не шелохнулась ни одна морщинка. Только в глазах отразилось еще большее раздумье. Казалось, у него была какая-то своя тайна, вернее, тревога, которая не покидала его никогда.
Между маршалом и генералом Прохоровым сидела Зина, грустная, почти обиженная. Видимо, ей очень хотелось увидеть себя и своего мужа на голубом экране.
Шорников ждал, когда Неладин посмотрит в его сторону, но Неладин все еще никак не мог сосредоточиться, слушал то генерала Прохорова, то маршала Хлебникова, оборачивался и кивал головой тем, что были поблизости.
На стене вывешивают небольшой экран, будут показаны фронтовые документальные кадры. Когда они снимались, Шорников не знал.
Люстра медленно гасла. Громовой голос разрывал духоту табачного дыма, винных паров и запахи бутербродов: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Танки на всем ходу переваливают через окопы, лезут на колючую проволоку; шипят «катюши», швыряя через лес длиннохвостые мины; автоматчики идут во весь рост по кукурузному полю, видны только одни головы. Не головы, а каски.
В прифронтовом бору стоит командир корпуса, в меховой кожанке. Рядом с ним высокий сутуловатый полковник в очках, с орденом Ленина на кителе.
— Комиссар!
Узнают себя и многие офицеры, бывшие в то время в штабе корпуса. Им повезло: встали рядом с комкором и попали в объектив.
Атака! В пыли и дыму ползут танки, через них бьют «катюши». В ужасе бегут немцы. Плетутся в плен их колонны — офицеры впереди, смотрят нахально, будто вышли на плац помаршировать. Видно, что Сибирь их не страшит: они отвоевались, не предвидят никакой опасности. На целые километры колонны солдат.
— Сволочи! Дайте мне автомат! — закричал кто-то за спиной Шорникова. — Мало я вас, фашистов, на тот свет отправил! Мало!
В полумраке ему ответили:
— Очнись, Шамисов! Война ведь давно кончилась.
— А для меня она не кончилась! И никогда не кончится! И для детей моих, и для внуков!
Шорников знал, что родителей Шамисова каратели расстреляли еще в сорок первом году в Белоруссии.
Позади кто-то запел:
Но песню не поддержали, и она погасла. А на экране продолжали греметь и извергать огонь дымящиеся стволы.
— Мне почему-то кажется, что все это было не с нами, — сказал Морозов. — Или мы родились дважды?
— Да, мы только теперь начинаем понимать, какую судьбу уготовила нам история.
— Обидно будет, если мы после этого разъедемся по домам и посчитаем, что нам уже вместе делать нечего.
На полотнище попрыгал и застыл кадр: молодой красивый капитан сидит на бруствере окопа и улыбается. Свертывает папироску. На коленях автомат, за голенищем сапога алюминиевая ложка. На ремне две лимонки — нанизаны прямо на предохранительную скобу.
— Признавайтесь, кто это такой красавчик? — спросил маршал.
— Кажется, это я, — смутившись, ответил Неладин. — На подходе к Одеру было.
Аппарат снова затрещал, пленка побежала. Шорников, пригнувшись, подошел к Неладину — как раз рядом с ним освободился стул. Обнимая Шорникова, Неладин чуть не опрокинул свою коляску.
— Коленька! А я думал, что никого из своей роты так и не увижу! — не выпускал он его руку. — Рассказывай.
— Потом, пусть кино кончится.
— Помоги мне отъехать в сторону.
Шорников откатил его к колонне, где можно было, не мешая никому, поговорить.
— Ну, рассказывай, как живешь?
— Как живу? Скверно! — засмеялся Неладин. — С моим ли характером в этой коляске волочить свое тело! А так — ничего. Потихоньку работаю — кадровиком на заводе. Семьи, правда, не завел: не хочется обузой быть. А в святую любовь не верю! — Он по-прежнему шутил, будто им было, как и в ту пору, по двадцать.