— Я не могу отвечать на такие вопросы.
— Помните, как мы на студенческом вечере завоевали приз? Какой танец мы тогда танцевали?
— Вальс «Амурские волны».
— Не забыли. Хотя это было так давно. В какой-то другой жизни. На другой планете! А когда вы появились снова рядом, мне стало казаться, что, наоборот, ничего другого и не было, только то… Общежитие на окраине города, речка. И вечера — гуляй сколько хочешь.
«Зачем все эти воспоминания? Они теперь оборачиваются каким-то обманом и вовсе не дают облегчения душе».
— Вы, наверное, очень любили свою жену? Ведь женщине, особенно любящей, совсем не много надо — чистосердечности и чуточку нежности. Только ограниченные люди считают эти чувства пережитками прошлого. Она у вас была хорошая?
— Хорошая.
— Как это приятно слышать! Я бы хотела, чтобы и обо мне так смогли сказать.
— Зачем завидовать мертвым?
— Но когда завидуешь бескорыстно, тогда ничего плохого в этой зависти нет.
Она стала какой-то уравновешенной, а прежде сама не знала, чего хотела. Когда другим было весело, начинала грустить, а если другие были опечалены, смеялась.
— Кто бы мог знать, что все так случится?
— А кто знает, как еще могло случиться?
— Я знаю только одно, — сказала она совсем тихо, — если бы все повторилось снова, я полюбила бы вас больше прежнего.
Где-то была та грань, которую им никак нельзя было переходить, и они умолкли. Потом заговорили о другом.
— Вы рады за Степана? — спросил он.
— Не просто рада! У меня сегодня какой-то особенный день. Как будто после долгой зимы раскрыли в доме окна настежь. Радостно и очень жаль чего-то.
Она опять походила на ту, прежнюю Людмилу, любительницу помечтать, способную одним словом убедить тебя том, в чем ты долго сомневался.
— Когда вы теперь к нам снова приедете?
— Не знаю.
— Приезжайте. Хотя бы изредка. Просто когда вам будет скучно. — И она вздохнула. — Степан скоро уедет, наверное куда-то далеко. За папахой!
— А вы останетесь?
— Да! — произнесла почти испуганно.
А за столом Степан Чеботарев в обнимку с полковником пели:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сергей Афанасьевич Мамонтов уехал в командировку. Сказал, что недели на две.
Вечером Шорников сидел в своей комнате и читал мемуары Черчилля. Вошла Изида, поставила перед ним чашечку дымящегося кофе, постояла немного, взяла из его рук книгу и молча, глядя в глаза, опустилась к нему на колени. Вся огненная.
— Не надо, — отстранил он ее руки.
Она встала, закурила.
— Ладно. Может, я вам после спасибо скажу…
И он поселился в казарме, в комнате для приезжих офицеров, где всегда были свободные койки. Вернулся Мамонтов, позвонил:
— Николай Иванович, я привез бутылку хорошего вина, жду.
Они втроем сидели за столом, и Сергей Афанасьевич сказал:
— Скажи, почему все же ты ушел от нас? Неужели там тебе лучше, в общежитии?
— Не лучше, но и не плохо. Да и так мне скорее квартиру дадут.
— Сомневаюсь. Может, думаешь, что ты стесняешь нас? Так поверь, нам с тобой в тысячу раз лучше. Возвращайся. А если собаки или обезьянка мешают, так я им не разрешу появляться в твоей комнате.
— Не беспокойтесь, большое спасибо.
— Ну, как знаешь, — сказал Сергей Афанасьевич.
Тревога всполошила всех — от рядового до маршала. Хлебникову было приказано прервать отпуск и приступить к исполнению своих обязанностей. И вот он вторые сутки не покидает своего кабинета. Зашумел шторм где-то в Карибском море, а отголоски долетели до России.
Полночь. После многочасового грохота сапог по коридорам в помещении гробовая тишина. Слышно, как старинные часы в углу мягко отбивают секунды: «тик-так».
Столица спит и не знает, что войска насторожились на этот раз всерьез, что, может быть, от самых малейших случайностей зависит теперь, быть или не быть беде. Уже кто-то дал ему, этому моменту, определение: «Карибский кризис».
Вернувшись из санатория и едва переступив порог министерства, Хлебников сразу все понял. Критический момент. Обычно войны начинаются в самых неблагоприятных для какой-то стороны условиях. Гитлер выбрал воскресенье 22 июня 1941 года. А что может быть сейчас?
Хлебников подошел к окну, приподнял штору, посмотрел на город — море огней. И машины почти не ходят. Если и промчится какая — и то редко.
Он опустил штору, выключил люстру и оставил только одну настольную лампу с зеленым абажуром. В длинном полутемном кабинете она казалась индикаторной лампочкой и будто сигнализировала: аппаратура включена, работает нормально.