Проклятие!
Шорников пришел на Пушкинскую площадь, там на скамейке его должна ждать Елена. Но она, видимо, задержалась, а у фонтана стоял Сергей Афанасьевич Мамонтов.
— Как давно я вас не видел! — сказал он. — Забыли вы нас совсем, Николай Иванович.
— Да нет, не забыл.
— Я ведь опять один…
Подошла Елена. Шорников познакомил ее с Мамонтовым.
— Если не возражаете, я покажу вам свое зверье, — сказал ей Сергей Афанасьевич. — Обезьянку и собачек.
Елена приняла его предложение с восторгом, они сели на двадцатый троллейбус, которым нужно было ехать к Мамонтову.
Собачки сначала залаяли, потом стали ластиться, проситься на руки, но обезьянка урчала, уселась на шкафу и не сводила глаз с Елены.
— Она у меня умница, — говорил Сергей Афанасьевич. — Когда я собираюсь в командировку, беру в руки чемодан, начинает скулить и целует в щеку.
— Скажите ей, чтобы она была более гостеприимной.
— Чи-Ки, перестань урчать.
Но Чи-Ки заурчала еще громче.
— Ничего, она привыкнет, — сказал Мамонтов. — Вы уж извините, что у меня такой порядочек в доме.
— Я вам сейчас уберу все, — сказала Елена.
— Что вы! Что вы! Я сам. Все это мне привычно. Даже доставляет некоторое удовольствие.
Но он только так говорил, храбрился. На самом же деле он был мало приспособлен к этому. Все писал и писал. И жил нескладно, радости приносила только работа.
Сергей Афанасьевич приготовил кофе, они сели в кресла, подставленные к самодельному столику. Ножки у столика были необычные — березовые чурбачки. В комнате пахло берестой.
Только Елена взяла в руки кусочки сахара, как обезьянка тут же спикировала к пей на плечо. Елена погладила ее по мордочке, дружба была налажена. И теперь обезьянка так резвилась, что Мамонтов опасался — разобьет люстру или оконное стекло. Посыпались какие-то вазочки и статуэтки со шкафа.
— Чи-Ки! Хватит.
Обезьянка притихла.
— А вы слышали сегодняшнее сообщение? — сказал Мамонтов. — Китайцы взорвали атомную бомбу.
— Господи! — вздохнула Елена. — Что же это будет? Ну для чего она им? Когда они…
Американцы взрывают ядерные заряды под землей, у самого сердца планеты. Что-то придумали и французы. Немцы на Рейне не могут угомониться. Какой-то незримый фронт открыт. Против всех и всего на земле. И вода, и воздух, и земля — все будет отравлено. Безнаказанно! Война против человечества уже началась, хотя и молчат межконтинентальные ракеты. Теперь эти китайцы со своей бомбой. В какую сторону ветры понесут их радиоактивную пыль?
— Что ты загрустил, Николай Иванович? — сказал Мамонтов. — Солдату не положено впадать в уныние.
— Но положено думать.
— Это верно. Нынче людям некогда подумать. И присмотреться, что вокруг происходит.
— И вы говорите об этом спокойно?! — перебила его Елена.
— Об этом и надо говорить спокойно. Времена истерии позади. Только разум…
— А я уже думала: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Извините. Может быть, не будем о войне.
— Не будем. Сейчас я покажу вам что-то любопытное, — сказал Мамонтов. — Путешествуя по Японии, я сделал много снимков. Удивляет не только природа, но и стиль японских городов. — Он положил перед ними альбом в голубой папке.
Взглянув на первую же фотографию, они так и остались сидеть молча, склонив головы. Среди дымящихся руин брела лошадь — спускалась с гор. Кругом ни травинки, ни цветка. Только трупы… На глазах у лошади слезы. Она, видимо, паслась в горах, когда свершилась та, самая страшная трагедия в мире. Трагедия Хиросимы.
— Но это не фантазия художника, — сказал Мамонтов. — В Хиросиме поставлен памятник этой лошади.
На следующей фотографии американские солдаты позируют у памятника. Такие веселые!
— Это они на отдыхе после операций во Вьетнаме, — пояснил Сергей Афанасьевич. — Был я и во Вьетнаме. Когда отправлялся на передовую, где-то в пути нам встретилась вьетнамская девушка. Она что-то мне тревожно сказала на своем языке. Мои спутники перевели: «Идите героем, если вы погибнете, свободный Вьетнам не забудет вас».
Елена достала платок и стала вытирать слезы.
— Ну вот! — сказал Мамонтов. — Этого я никак не ожидал.
Елена опять посмотрела на фотографию с памятником лошади.
— Я ведь искусствовед, Сергей Афанасьевич. И всякое глумление над прекрасным…
— Вы не расстраивайтесь, пожалуйста, сейчас я вам принесу воды.