Шорников смотрел в окно своего кабинета. И вдруг выше крыш что-то вспыхнуло, засверкало, будто стеклышко, поставленное под углом к солнцу. Погасло, потом все облачко заиграло многими цветами и стало напоминать плавник рыбы. И вот оно обернулось полудугой. Радуга!
Много странного теперь встречается и природе — то летом снег выпадет, то зимой почки на деревьях станут распускаться.
Радуга и голубизна южного неба! Снежку бы немного, чтобы можно было встать на лыжи и пойти по тихим просекам среди сосен. Бродить и бродить, потом остановиться где-нибудь на поляне, вздохнуть всей грудью и улыбнуться всему свету — небу и солнцу, завтрашнему дню.
О этот завтрашний день! Все теперь думают о нем.
Пылает радуга в январе. А если грянет гром?
По утрам люди выстраиваются у газетных киосков, спрашивают друг друга о последних известиях. По Москве проходят митинги протеста: на восточной границе вновь произошли столкновения, есть убитые и раненые.
Елена считала, что Шорников только из-за нее не едет за дочкой. Но он и теперь почему-то не собирался. Может, боится, что привезет Оленьку и тут ему вручат предписание — срочно выехать.
— Возьмите и меня в деревню. Очень хочется посмотреть.
— Поехали!
В штабе она рассчиталась, оформлялась в Музей Советской Армии. У нее тоже в запасе была свободная неделя.
Они выехали из Москвы скорым, в областном центре сделали пересадку — дальше можно было добираться только «рабочим» поездом. Голые полки, две бледные лампочки на весь вагон, иней по углам. И пар в тамбуре, потому что люди все время заходили и выходили, двери почти не закрывались.
Скрипят тормоза, подрагивает вагончик, непривычно после московских скоростей. Каких-нибудь пятьдесят километров придется ехать всю ночь.
К своей станции они подъезжали уже утром, когда совсем стало светло. Кроме них, никто здесь не сошел, никто и не садился. Перрон был занесен снегом, одиноко чернело низкое станционное здание, похожее на времянку, с хрустом шумели высокие молодые тополя — стволы их были у комлей черными, поросли мхом. Рядом лежала куча кирпичей, видимо для нового вокзала.
В скверике, в обрамлении тополей, одиноко стоял бюст маршала. Из серого гранита. Обледенелый, занесенный снегом. Но что ему сделается, старому солдату! Наступит весна, и опять все кругом зазеленеет, защебечут птицы. Соловьев в этих местах было множество — вечно будет слушать их пересвист.
Елена и Шорников постояли немного и, обогнув полуразваленный сарай, в котором обычно хранят свой инвентарь путейцы, направились к площади — не приехал ли кто-нибудь на лошади из родных мест? Никого не оказалось.
— Будем ждать или пойдем пешком?
— Пойдем пешком! — ответила Елена.
— Очень далеко.
— Вот и прекрасно.
Белым-бело. После метели — ни следа. И раскачивается ельник на горизонте. Черный.
Мела поземка, будто сметала все приметы детства, и казалось, что он никогда в этих краях не был или перепутал дороги и идет совсем в другую сторону, никогда не доберется до своего родного Залужья, а может, его и вообще нет на белом свете.
Ельник кончился, пошел молодой осинник. Эти места он помнил — вскоре начнутся березовые перелески, где он собирал грибы. А потом будет стоять расколотый грозою, но незасохший дуб. Рядом с ним могила неизвестного путника. Его убили более ста лет назад. И никто не знал, куда и зачем он шел. Никаких легенд о его могиле не сложено. Но когда люди ходили на станцию, то обычно сидели под дубом, а в летнее время некоторые даже и засыпали на мягкой траве, среди цветов. И просыпались с приятным чувством, будто бальзама выпили.
Он несет чемодан, у нее рюкзак за плечами.
И вдруг она остановилась и взяла его за рукав:
— Слышишь?
— Что это?
Где-то впереди звенели колокольчики. Все отчетливее слышен храп лошадей и приглушенный дробный стук копыт.
На бугор вылетела тройка. За ней вторая, третья… Кони напористо перли по сугробам. Сытые, сильные кони, прежде таких в этих краях не было.
В санях раскрасневшиеся мужики, женщины в цветастых, ярких платках. Какой-то рыжий парень в распахнутом на груди полушубке растягивал мехи гармошки. Женщины пели, визжали, смеялись.
Шорников и Елена отступили в сторону с дороги, уступая путь тройке, и она проскочила мимо, но вдруг остановилась.
— А сыночек же ты мой миленький! — услыхал он голос матери.
Молодые женщины с обветренными губами целуют его. Лица у них знакомые и незнакомые — залуженские. Заодно целуют и Елену. Кто-то воскликнул: