Над хатами телевизионные антенны, одни высокие, другие низкие, некоторые уже похилились.
Хата Шорникова все такая же, с небольшими оконцами, только почему-то теперь она показалась ему очень маленькой, совсем игрушечной.
Остановили лошадей, он помог матери слезть, взглянул на Елену, стараясь угадать, какое впечатление произведет на нее его родное село, стены, в которых он вырос. Но для нее, видимо, все это было — деревня как деревня и хата, каких тысячи, миллионы по Руси. А у него от всего этого начинала кружиться голова.
— Здравствуй, Залужье!
Крыльцо заметено снегом, стекла окон в инее.
— Заходите, гости дорогие, — сказала мать, открыв дверь, и сама сразу же пошла кормить кур.
В хате было холодно, пахло торфом. На остывшей трубке сидел черный котенок, только лапки беленькие, как в перчатках, и мурлыкал. Глаза у него зеленые, и он так доверчиво смотрел на Шорникова и Елену, будто они все время здесь жили.
Зашла мать, засуетилась.
— Сейчас поставим самоварчик. Ты, сынок, сходи за водой, только не упади в горловину, а то там скользко, у колодца.
Упасть в колодец было невозможно — туда еле могло пройти ведро. Как в детстве, с трудом удалось оторвать примерзшую рогожку, которой укрывали горловину. Из колодца повалил теплый парок. Какая была там водица! Ее пили прямо из ведра даже в зимнее время. Разгоряченные. И ничего не случалось.
Залив воду в самовар, он взял топор и пошел колоть дрова. Растоплять печь мать ему не позволила: запачкает рукава сажей.
Она была очень довольна, приняла подарки, но примерять их пока не стала, положила в сундук.
За чаем спросила:
— Вы, Коля, за мной приехали?
— Не знаю даже, как тебе сказать, мама. Жилье теперь у меня есть, можешь поселяться там и жить, сколько тебе вздумается, но я, видимо, на днях уеду.
— Надолго?
— Трудно сказать.
— Куда?
— Я еще сам точно не знаю. Но далеко.
Мать выронила из рук блюдце.
— Ну и обрадовал же ты меня, сынок. Всю войну ждала, теперь снова… Неужели нельзя жить иначе?
— Все не так просто, мама, как нам порой кажется.
— А Елена как? Тоже останется?
— Пока останется.
Мать так и не подняла взора от стола. Наверное, она смутно представляла, что творилось на белом свете. Живут где-то какие-то чужие люди, чего они хотят, трудно сказать, и старым матерям приходится терять надежду на последнее свое счастье — пожить вместе с сыном. Все в жизни не получалось так, как ей бы хотелось, как должно быть. И обижайся она на сына или не обижайся, от этого ничего не изменится.
— Степановна! — постучал кто-то в окно. — Иди к невесте! И гостей своих веди. Ждут.
Шорников думал, что уже все закончилось, но пришлось идти и задержаться там до полуночи.
Ужинали. Ни гармошки, ни танцев. В хате было душно, мужчины вышли во двор покурить.
Васька Баптист еле держался на ногах, глаза его были красными, и говорить он стал не своим голосом — заикался. Голова его потихоньку тряслась.
Появился откуда-то и полицай. Пьяный.
— Вот, как видите, и я пришел. Не для того, чтобы застрелить Баптиста из ржавого ружья. Невозможно человеку быть одному. Особенно когда на душе скребут кошки, — он потер кулаком по груди. — Мне надо выпить.
— Вот так бы и говорил! — Васька пошел в хату, вынес ему стакан водки, наполненный до краев. — На, лакай!
Полицай выпил водку, долго морщился и крутил головой.
— И закуски принести? Соленый огурец?
— Не надо. — Он поднес стакан ко рту и начал им хрустеть. И стоял демонстративно перед всеми, как перед расстрелом.
Никто ему ничего не сказал, он отвернулся и пошел по снегу, не по улице, а напрямик, через огороды, в поле.
— Выживет, — сказал кто-то из мужиков. — У него это не в первый раз.
Васька вызвался отвезти Шорникова и Елену на станцию. После вторых петухов запряг лошадь, подкатил к дому на розвальнях.
— Значит, ты тоже едешь туда, где был мой Ваня. Может, и могилку его увидишь. Тогда напиши, пожалуйста.
— Конечно, напишу, дядя Вася.
Он отнес в вагон их вещи, Шорникова обнял на прощанье, а Елене подал руку.
— За старуху свою не беспокойтесь. Я ей дровец подвезу.