— Площадь Реннета знаете?
— Да.
— Она там.
Это соответствовало сведениям, полученным у попрошайки на Друри-Лейн, и в благодарность Шарп дал девчушке безногого монетку. Бедняжка вряд ли доживёт до восемнадцатилетия.
Площадь воняла хуже, чем ему помнилось. Все помои, все отходы, моча с дерьмом выплёскивались из домов наружу, скапливаясь в канавах (куда сбрасывались и трупы тоже). Удивительно, но даже спустя годы Шарп легко находил дорогу в этом лабиринте гнилых улочек, где могла раствориться без следа целая армия.
Никто из врагов не выцарапал бы отсюда Шарпа, но и друзьям извне добраться до него здесь было бы невозможно. Здесь хозяйничали бедные и убогие. Тут было их жалкое царство, и они гордились его дурной славой, потому что в ней заключалась защита от внешних угроз. В тесных грязных проулках убивали, грабили, насиловали и калечили, но найти преступников не удавалось никогда: единственным законом, действовавшим в трущобах, был закон молчания.
Местные обитатели следили за Шарпом. Они оценили и сапоги, и палаш, и кушак, и форму. За любую из вещей скупщик легко дал бы шиллинг, а шиллинг в Сен-Жиле был сокровищем, стоящим убийства. Внимания удостаивалась и кожаная сумка, висящая на боку стрелка. От самой Виттории сумку эту попеременно, днём и ночью, сторожили Шарп и Харпер (исключая перестрелку под Толозой, когда сумка на время перешла к Изабелле). Как ни манили к себе вещички Шарпа, но головорезы замечали также рост стрелка, шрам, хищные повадки и предпочитали не связываться, позволяя себе только сплёвывать рискованно близко от блестящих носков ботфорт.
Шарп двигался к факелу на ржавой скобе, мятущийся свет которого озарял ступеньки невысокого крыльца, оккупированного пьяным бабьём. Кривая на один глаз ведьма в правой руке держала полупустую бутылку, в левой — ребёнка. Её соседка, с окровавленной головой, кормила двух младенцев обвисшими грудями. Шарп прошёл мимо них и толкнул тяжёлую дубовую дверь.
Сальные свечи, оплывающие на крюках под потолком, освещали толпу народа разного пола и возраста. Джин в трущобах пили все. Только он давал блаженное забытьё. Шарпа встретили враждебным молчанием.
Он стал проталкиваться вперёд, держа одну ладонь на кошельке, а второй крепко сжимая сумку, ради которой и пришёл сюда. Разок пришлось рыкнуть на детину, не желавшего пропускать стрелка. Видя, что солдат их не боится, обитатели дна неохотно уступили дорогу, и Шарп оказался у стола, где высились ряды бутылок, и стоял бочонок эля. Спиртное стерегли два крепыша с непроницаемыми лицами. Один поигрывал дубиной, у другого был пистолет с широким раструбом дула. За спиной Шарп слышал тихие проклятия в свой адрес и пожелания убираться к чёрту.
Всё пространство за столом заполняла статная ширококостная женщина. Рыжие волосы с проседью были собраны на затылке в гульку. Рядом с ней, прислонённая к стене, покоилась окованная железом колотушка.
— Чего тебе, солдат?
«Солдат». Офицеры сюда нечасто заглядывали.
— Мэгги?
Она с подозрением всмотрелась в него. Он назвал её по имени, но кто в трущобах не знал Мэгги Джойс? Мэгги Джойс, утоляющую джином вечную жажду местных насельников; Мэгги Джойс — повивальную бабку и сводню; Мэгги Джойс, восемь раз выходившую замуж и столько же раз овдовевшую. Годы добавили ей пышности, но под жиром скрывались мышцы, силе которых позавидовал бы иной мужчина. Лицо исчертили морщинки, а ведь она, думал Шарп, всего на три лета старше него. Один из охранников по её знаку шагнул к Шарпу.
— Ты кто такой? — спросила она сурово.
Шарп улыбнулся:
— А где Том?
— Ты кто? — в голосе её прорезалась сталь.
Шарп сдёрнул кивер. Улыбка стала шире:
— Мэгги, Мэгги…
Она нахмурилась, обратила внимание на офицерский кушак, сумку, палаш, затем взор её поднялся выше, к обветренному лицу над чёрным воротником и… ахнула, обмякнув:
— Господи, ты? — она так и не избавилась от ирландского выговора, единственного наследства, доставшегося ей от родителей, не считая быстрого ума и недюжинной силы, — Ты? Дик…
— Он самый. — Шарп не ведал, смеяться ему или плакать.
Мэгги выбежала из-за стола, прижала к себе, и на глазах удивлённого до крайности трущобного люда офицер обнял её в ответ.
— Господи Боже, полюбуйтесь-ка на него! Ты — офицер?
— Офицер.
— Христос на кресте! Тогда меня они должны сделать папой римским! Надо выпить!
— Надо. — он водрузил кивер на стол, — А где Том?
— Умер Том. Лет десять тому. Боже мой! Боже мой! Какой ты стал! Постель понадобится?