И когда наступал вечер, Лёва, несмотря на бурные протесты Федерико, отправлял его на отдых в усадьбу вместе с "автоматом".
– Автомату тоже требуется передышка: смажь его, проверь. Чтобы утром был как стеклышко. Одним словом, профилактадо. Понимаешь?
Сам Лёва носился ка мотоцикле по загонкам с утра до утра; когда он спал, никому не известно. Впрочем, и мы не спали, разве Лёва даст вздремнуть? Едва к рулю голову приклонишь, он уже тут как тут: "А ну, рви когти!… Давай короче!… Чтобы у меня по-быстрому!…"
Светило солнце, блестели звезды, пахло весной и отработанным бензином. Может быть, пели птицы, мы их не слышали. Мы слышали рев моторов и Левину ругань. А когда, наконец, наступило первое затишье, мы услышали невероятную новость: эти "сопуны", вчерашние десятиклассники, эти зеленые молокососы! При равном количестве заданных гектаров они на четыре часа раньше нас закончили сев…
Когда им вручали вымпел, в клубе набилось народу – не протолкнуться. А тут еще секретарь обкома комсомола предоставил слово нашему бригадиру.
Лёва поднялся на сцену, прокашлялся в кулак и объявил ни к селу ни к городу:
– Извиняюсь… – Виновато посмотрев со сцены в нашу сторону, он сказал: – Можете убить меня, ребята, или – ещё хуже – выгнать из бригадиров… Я сам отдал чертеж своего автомата Косте Бондарчуку. Только не могу понять, почему они все-таки нас обставили?
Костя засопел и встал с места.
– Спасибо тебе, что присылал кубинца. Как только наступал вечер, он к нам в бригаду являлся на подмогу с твоим автоматом и до света вкалывал. Вот как.
Лёва широко разинул рот, но ничего не сказал, только ошеломленно взглянул на Федерико.
А Федерико расхохотался. Он показал пальцем на Костю, потом на Леву, потом ткнул себя в грудь.
– Полка-тройка. Соревнованя. Дружба, мир!
В зале засмеялись, Громко зааплодировали, потребовали, чтобы на сцену поднялись и Костя, и Федерико,
Они поднялись на сцену. И стояли там и смотрели друг на друга – Костя довольно, Лёва сердито, а Федерико весело. Так их вместе и сфотографировал корреспондент "Комсомольской правды".
Наш друг Федерико Баррера теперь уже вернулся на Кубу. Он частенько присылает нам письма, и мы отвечаем ему коллективно. Костя Бондарчук и Лёва Королевич соперничают до сих пор. Но Катя Куликова тут уж совсем ни при чем: у нее оказался жених в погранчастях. После демобилизации он приехал работать к нам в совхоз. И самые закоренелые сплетники не смогли ему сказать про Катю ничего худого, потому что Катя, Лёва и Костя всегда гуляли только вместе. Они даже и танцевали втроем. Есть такой танец – полька-тройка.
Весна
1
Нина Павловна заметила его еще в приемной: здоровяк с загорелой шеей и обветренным лицом смотрел на нее внимательными карими глазами. Конечно, заболеть может каждый, но больного выдают глаза, в особенности когда они смотрят на врача: глаза больного человека всегда выражают неуверенность, вопрос, надежду или грусть, а эти глаза не таили ничего, кроме спокойного любопытства.
Войдя в кабинет, Нина Павловна поправила складки своего халата, потом попросила у хирургической сестры зеркальце и погляделась в него. Все оказалось в порядке. "Чего он так смотрел?… Может быть, симулянт, высматривает, удастся ли обмануть врача?" Она пожала плечами, достала из портфеля жестяную баночку с леденцами, положила ее на привычное место позади чернильницы и начала прием.
Тут бы и перестать думать о незнакомце, но, выписывая пациентам рецепты и назначая процедуры, Нина Павловна ждала: вот он войдет. А к концу приема решила: "Вероятно, он к терапевту", – и вдруг с удивлением поняла, что чуть-чуть разочарована.
Незнакомец вошел последним. Его новые высокие сапоги тихонько поскрипывали, из-под полураскрытой "молнии" короткой кожаной тужурки виднелась темная клетчатая рубашка. Глаза смотрели с тем же спокойным любопытством.
– Зоя, – неожиданно строго обратилась Нина Павловна к хирургической сестре, – почему нет карточки больного? Сбегай в регистратуру.
– Я не больной, Нина Павловна, – сказал посетитель и положил на стол конверт.
Нина Павловна посмотрела на почерк, которым был написан адрес; пальцы потянулись вскрыть конверт, но она сдержалась и быстро встала.
– Я вам так благодарна! Почему же вы сразу не вошли? Подумайте, прождать столько времени…
– Мне некуда торопиться. Я утром прибыл из Ленинграда, а улечу отсюда только вечером. Не хотелось задерживать ваших больных, ведь Петр Иванович наказал порасспросить, как вы живете, как справляетесь с самостоятельной работой.
– Садитесь, пожалуйста. Значит, вы знакомы с профессором?
– Мой покойный отец был дружен с ним. – Незнакомец осторожно пожал протянутую руку Нины Павловны и представился: – Белов, Андрей Ильич.
Ладонь у него была жесткая, натруженная. Именно такая и должна быть у человека с ровным дыханием и огромным объемом груди. "Отличные легкие и сердце", – констатировала Нина Павловна. Рядом с ним она особенно ясно ощутила, какого сама маленького роста, и с досадой подумала о своей длинной косе: "Не могла, вокруг головы обернуть. Да еще ленточку вплела, как молодящаяся провинциальная барышня".
Белов сел на скрипнувший белый табурет и, кивнув на конверт, сказал:
– Да вы не церемоньтесь, читайте письмо.
– Если позволите…
Письмо было характерное, в нем был весь Петр Иванович, добрый и ворчливый.
"Вот так разлетаются птенцы! Учил, учил – думал, себе помощницу вырастил, а она и улетела. Вы там смотрите, если будет трудно,- пишите, а в случае чего – можно и по телефону: полагаю, что еще кое-чему смогу научить. И не увлекайтесь всякими скороспелыми теориями. Я ведь знаю, Вы меня в душе консерватором считали – это вся молодежь так. Ну ладно, поживем – увидим. Давай Вам бог…"
В конце письма была приписка: "Извините, что раньше не удосужился ответить. Времени мало, да и к старости забывчив стал. Это письмо передаст Вам бездомный бродяга и путешественник, который едет куда-то в Вашу глушь. Вот я и пользуюсь оказией".
Нина Павловна дочитала письмо и осторожно скосила глаза на Белова. Он сидел, отвернувшись к окну, и смотрел за окраинные дома городка – туда, где над синей полоской лесов белели снежные очертания далеких гор.
"Похож на путешественника. Только почему бездомный?"
– Андрей Ильич, прием больных закончен. Если хотите, пойдемте вместе. Расскажете о Ленинграде и заодно пообедаем.
В этот день утром, когда Нина Павловна шла на работу, дул сильный ветер; он гнал пыль вдоль широкой, замощенной крупным булыжником улицы степного городка, колол щеки, норовил унести с головы косынку. А сейчас было тихо; воздух стал теплый и прозрачный, ярко светило солнце, и Нина Павловна впервые заметила светло-зеленые травинки, пробивающиеся в щели узкого дощатого тротуара.
Прохожие при встрече с Ниной Павловной снимали шапки и уступали дорогу.
– Вас тут многие знают, – заметил Белов.
– Это неудивительно. Здесь не так уж много врачей, – машинально ответила Нина Павловна. Она шла, склонив голову, и рассматривала свои туфли. "Как это я раньше не замечала, что носки совсем сбиты?"
– Вы много работаете? Беготни, вероятно, хватает? – спросил Белов. *
Нина Павловна покраснела: "Наверно, обратил внимание на туфли" – и, словно оправдываясь, подтвердила:
– Да, работы много, основная – в больнице. Там же амбулаторный прием два раза в неделю и еще помощь на дому; вот сегодня вечером, например, три вызова.
– Так что же я вам морочу голову, отнимаю минуты отдыха? Извините…
Он стоял посреди деревянного тротуара, широкоплечий, с шевелящимися на ветру короткими волосами, и мял в руках фуражку с техническим значком.
Нина Павловна взяла его под руку.