— Привет! — сказал он. — Я должен задать вам несколько вопросов.
Бенедикт спросил старика, знает ли он, где находится, и ему показалось, что тот ответил: «На небесах». Он говорил правым углом рта, угол был приподнят, словно в улыбке.
— Еслименянеищутвдругихместах, — сказал он.
Бенедикт подумал: зачем я здесь, на такое я не подписывался. Он огляделся, ища глазами симпатичную сестру, но та стояла на цыпочках к нему спиной и писала мелом на зеленой доске, висевшей довольно высоко. Бенедикт посмотрел на мать — она склонилась над блокнотом у нее на коленях и что-то писала. Так хотелось оказаться в офисе, у своего компьютера, но пришлось плестись за санитаром, который явился, чтобы отвезти больного в палату. Она была точь-в-точь как та, где они сидели у постели отца — впрочем, на самом деле Бенедикт стоял, потому что второго стула там никогда не было. И маму это очень беспокоило.
Бенедикт остался наедине со стариком, улыбавшимся правой стороной лица.
— Ваше имя? — спросил Бенедикт, как того требовала анкета.
По всей видимости, старик сказал: «Самсон Горвиц». По крайней мере, так значилось в той же анкете.
— Социальное страхование?
Пациент ощупал больничный халат на груди — карманов там не оказалось, но номер социального страхования, место и дата рождения и адрес в Колумбусе, штат Огайо, тоже были напечатаны в соответствующих графах.
«Ближайшие родственники?» — спрашивала анкета.
— Мосн Стюрт.
— Простите?
— Мосн вдели.
Ага, сын? В деле? Ладно, оставим это пока.
— Семейное положение?
Бенедикт разобрал слово «вдовец».
— Образование?
— Версгайо.
— Университет Огайо? Правильно?
— Прально!
— Род занятий?
Бенедикт решительно не понял, что такое «дренажная» фабрика и что там мог делать пациент.
В графе «Комментарии» он записал: «Односторонний паралич лица (?) делает речь пациента трудной / невозможной для понимания. Не исключено спутанное сознание / слабоумие (?)».
Люси увидела доктора Хаддад и подняла руку, но тут же опустила, сделав вид, что поправляет прическу: доктор прошла мимо, не остановившись. Так мы поступаем, когда хотим скрыть от мира, что свободный таксист — не иначе как антисемит — оставил нас стоять на тротуаре. Но не все так плохо! Возможно, Хаддад не хочет выделять Люси: пусть думают, что она — обычный пациент, ожидающий своей очереди. Люси видела, как доктор вошла в палату, куда чуть раньше за пациентом на каталке проследовал Бенедикт и откуда он чуть не сразу вышел.
— Доктор просит принести больному хорошую подушку, — сказал Бенедикт Премиленькой Сестре.
Люси проводила взглядом сына — он направился к выходу, а там миновал двух пожилых женщин, замешкавшихся в дверях.
Джо превозносил наблюдательность Люси. Что она могла сказать, к примеру, об этих двух женщинах? Они сестры; четыре черных глаза смотрят одинаково тревожно. Обе ожидают услышать что-то страшное. Эта лютая тревога, однако, на мгновение вытесняется острым беспокойством: а пустят ли их вообще в отделение неотложной помощи? Люси послала им ободряющий жест: входите! Входите же! Они вступили в чужой мир и теперь не знали, куда идти дальше — прямо, налево или направо. Они чувствовали, здесь им не место и вот-вот их обнаружат. Люси понравилась одна из них, седая. Другая сама покрасила волосы в черный цвет, какого не найти в природе; а так повязывать шарф ее научила продавщица. Похоже, она не из Нью-Йорка. Женщины отыскали палату, которую только что покинул Бенедикт, и вошли внутрь.
Занавеску перед Деборой и Ширли раздвинула молодая женщина в — как называется эта штука, которой они покрывают голову?
— К вам посетители, — сказала она Сэмми, лежавшему на кровати.
Им пришлось привести лица в порядок, прежде чем войти и поцеловать Сэмми в улыбающуюся половину лица, ту, что была похожа на него прежнего. Другая, левая половина, как-то обвисла. Ширли закрыла рот ладонью.
— Сэмми, милый! — сказала Деб. — Я на тебя сердита! Ну как ты мог пойти на пляж один в пять утра!
— Я пошел не один.
— Что, милый? — Они не разобрали, что он говорит.
— Я пошел не один!
Он покачал головой: «Нет» — это они поняли.
— Пошел, пошел, — повторила Деб. — Я узнавала в Гленшорской больнице, тебя нашли в самом конце пляжа, и ты был один.
— Знаю, — сказал Сэмми, — но в то первое утро, когда я спустился к завтраку, я занял свободное место. Оказалось, это семья. Отец… — Сэм не удержался от смеха. — На нем была… не иначе как мамина белая шляпа с широкими мягкими полями… и он сказал: «Ну-ка все встали!» Ясно дело, ко мне это не относилось, но я пошел следом за малышом, за Чарли. Он упирался и плакал.