Ладно и сноровисто работали они. Алексей Жданов был с Алтая, до войны плотничал, искусно рубил деревянные избы. И здесь он поразил хозяев своим умением виртуозно работать топором.
За четыре часа Жданов и еще несколько солдат, помогавших ему, отремонтировали пристройку и поправили кровлю на избе.
- Ачу, - сказала хозяйка.
- Ачу лабай, - добавила Алдона, неожиданно поцеловала Алексея в щеку и убежала.
Потом Жданов достал свой баян и, широко растянув мехи, лихо заиграл "Яблочко". Солдаты просыпались, подсаживались к нему. Вскоре пришли Алдона и сама хозяйка. И вот уже над литовской равниной понеслась раздольная и задумчивая русская песня "Ой, туманы мои, растуманы".
А хозяин, видимо, был любителем поговорить. С трудом подбирая русские слова, он рассказывал о Шяуляе, где родился, о том, что фашисты разрушили город, а в нем осталась его сестра с пятилетним сыном, и он не знает, что с ними. Литовец дал мне адрес и попросил, если мы окажемся в Шяуляе, и если окажется целым дом по этому адресу, и если в доме кто будет, сказать сестре, чтобы шла жить к нему на хутор.
С наступлением темноты мы тепло попрощались с гостеприимными хозяевами и пошли на Шяуляй.
Город нас поразил своими разрушениями. Фактически в нем не осталось ни одного неповрежденного здания. На улице Вильняус, где должна была жить сестра пожилого литовца с хутора, не осталось ни одного дома. Все лежало в развалинах, в пепле. Даже жителей не было видно. А вот у полуобгоревшего вокзала мы увидели большое скопище беженцев. Были среди них русские и белорусы, литовцы и поляки, украинцы и латыши. Все они куда-то собирались уезжать вместе со своим нехитрым домашним скарбом.
Под разлапистой липой, среди облетевшей листвы, сидела молодая женщина со спящим малолетним сыном на руках... "А вдруг это сестра нашего гостеприимного хозяина?" - подумал я и спросил, откуда она.
- Из Витебска, едем в Клайпеду, - ответила женщина по-русски с белорусским акцентом.
Не успел я сказать и слово, как мальчуган проснулся и сразу же попросил:
- Дядя солдат, дай хлебушка.
Женщина виновато улыбнулась, пояснила:
- Второй день ничего не ел, кроме мерзлой бульбы, что выкопали на брошенном огороде.
- Алексей! - позвал я Жданова, который недавно стал моим ординарцем. Поищи в рюкзаке, что у тебя есть из харчей.
Жданов достал полбуханки хлеба, банку консервов, несколько кусочков сахара. Не успел он отдать их белоруске, как был буквально окружен детьми.
- Дуонас! - жалобно просила девочка лет четырех, протягивая к нам свою худенькую ручонку. - Дуонас!
- Хлеба! - требовал чуть постарше мальчик в рваном треухе.
- Что у тебя еще есть? - спросил я у ординарца. - Отдай им.
- Одна буханка, и все, - ответил Алексей и начал ломать хлеб и раздавать ломти детям.
Получив свою порцию, девочка, просившая "дуонас", ответила "ачу", отошла в сторонку и начала жадно есть, с опаской посматривая на других детей, которые терпеливо ожидали своего куска.
Потом я часто вспоминал эту белокурую девочку с голубенькими глазами. Но запомнилась и другая картина.
Было это в Тельшяе. На привокзальной площади, как и в Шяуляе, неимоверная толкотня. На станции стояли воинские эшелоны. Их было несколько. Из теплушек выглядывали солдаты, перекидывались словами с беженцами. Дескать, откуда, куда, зачем?
Внимание многих привлекла высокая и худая женщина с длинными, будто соломенными, и давно нечесаными волосами. Она держала на руках запеленутого ребенка, ходила от вагона к вагону и все о чем-то спрашивала. Солдаты и офицеры охотно отвечали ей, предлагали продукты, безделушки для сына. Но она ничего не брала, уходила к следующему вагону.
Это ее поведение насторожило станционную комендатуру. Старший патруля капитан с тремя солдатами пошли наперерез женщине. Она заметила это и сразу же нырнула под вагон, оказалась на той стороне состава. Патруль за ней. Женщина ускорила шаги, намереваясь затеряться в людской толпе.
- Стой! - крикнул капитан, на ходу расстегивая кобуру пистолета.
И здесь произошло удивительное. Женщина бросила на землю... ребенка и, не обернувшись, со всех ног побежала. Причем бежала по-мужски, энергично размахивая руками, широкими шагами... Когда патруль приблизился к брошенному ребенку и капитан на ходу хотел его поднять, раздался взрыв. Капитана убило сразу, двух солдат ранило, а третий, поняв, в чем дело, продолжал преследование.
После взрыва за женщиной сразу устремилось еще несколько солдат и сержантов. В самой толпе ее неожиданно схватил лейтенант-медик, оказавшийся там случайно (осматривал больного старика). Завязалась борьба, исход которой вряд ли можно было предугадать, если бы не помогли подбежавшие солдаты. В борьбе платок и парик "женщины" слетели, и перед изумленными бойцами предстал... худощавый мужчина с довольно красивым лицом, как оказалось, вражеский лазутчик.
В районе Баложи полк встал в жесткую оборону.
Беспрерывно шли холодные проливные дожди. С Балтики дул пронизывающий ледяной ветер. Земля раскисла, превратилась в густую непролазную грязь. Окопы и траншеи заливало водой до половины. Шинели промокли, казалось, насквозь. По ночам начинались заморозки, а утром и вечером стелились над землей сырые и серые туманы.
Курляндия... Край лесов и болот. Здесь, на сравнительно небольшой площади, нашими войсками были прижаты к морю свыше 30 отборных фашистских дивизий. Отступать им было некуда. К тому же из Берлина пришел, как сказал пленный унтер-офицер, строгий приказ фюрера: "Ни шагу назад!" Да, по всему было видно, дело здесь предстояло нам очень трудное. Гитлеровцы не жалели снарядов, стреляли по площадям день и ночь. Если учесть, что войск подошло много, это доставляло нам немало неприятностей.
Рота автоматчиков в количестве 27 бойцов разместилась недалеко от штаба полка - в овраге, заросшем елями, соснами и осинами. Здесь была та же непролазная грязь. Время от времени и сюда залетали фашистские снаряды. Во время одного из таких налетов в первом взводе один боец был убит, второй ранен.
Через три дня после мощной артиллерийской подготовки наша дивизия перешла в наступление. По приказу командарма нам предстояло прорвать оборону фашистов в районе Вайнёде, перерезать дорогу, идущую вдоль фронта, и в дальнейшем наступать на Лиепаю.
С первого же часа бой принял тяжелый, жестокий характер. В батальонах и ротах были большие потери. К концу дня тяжело ранило двух комбатов, убило двух командиров рот и трех ранило. Еще более ощутимые потери были среди командиров взводов и сержантов. И все же дивизия пробила брешь в обороне гитлеровцев. По этому коридору командование бросило в бой резервы. Пошла в атаку и наша рота автоматчиков.
Есть такая мыза Мадзилда. Всего пять особняков. Рядом с ними главная дорога, которую командир полка приказал во что бы то ни стало перерезать.
Так вот, эту мызу наша рота захватила с ходу, воспользовавшись общим замешательством гитлеровцев: некоторые их части в панике бежали, другие совершали маневр вдоль фронта по этой самой дороге, третьи почему-то занимали оборону на правом фланге от этой мызы. Словом, Мадзилду мы отбили почти без потерь. Закрепившись в домах, открыли огонь по дороге, перекрыв по ней всякое движение.
Утром фашисты пришли, видимо, в себя и бросили против нас три танка и до батальона пехоты. Завязался жестокий и неравный бой. Первую атаку мы отбили. Один фашистский танк взорвался на мине, скорее всего своей же, так как подходы к мызе мы не минировали. Два других отошли за шоссе и обстреливали нас оттуда из пушек и пулеметов.
Стало ясно, что, если не прибудет подкрепление, нас выбьют с мызы. Собрав сержантов (офицеров в роте еще не было), я приказал держаться до последнего патрона. Гвардии старший сержант Бижуманов поинтересовался, есть ли связь с командиром полка. Пришлось слукавить: дескать, подкрепление жду с минуты на минуту.