Все остальное время Головин думал.
Мысли были тяжелые, однообразные и нерадостные.
В чистой солнечной палате, лежа на белоснежных простынях, окруженный заботливым уходом, Андрей Андреевич злился и тосковал. Его кормили нежной и питательной пищей. Сиделки спешили исполнять все его желания.
Андрей Андреевич не замечал, что со всеми больными обращаются одинаково. Ему казалось, что его поместили сюда потому, что он старый, никому не нужный. За всю свою жизнь Головин никогда не болел. Перелом оказался серьезным, и ходить было никак невозможно, но Головину казалось, что забинтовали его нарочно, нарочно положили в «эту богадельню» и что, если бы не считали его стариком, не возились бы с ним, как с маленьким. Даже курить не дают.
Иногда Головин вспоминал о своем катере. Как раз теперь проходят инспекторские смотры… Но мысли обо всем, связанном с катером, Андрей Андреевич гнал от себя. Ему казалось, что его забыли, бросили и что никто не хочет, чтобы он вернулся на свое старое место. С каждым днем пребывания в госпитале он мрачнел все больше и больше. Уже ему казалось, что и перелом ноги был никому не нужным, никчемным и нелепым.
Сосед по койке, молодой краснофлотец с эсминца, несколько раз рассказывал Головину о жене и дочке. Рассказывал всегда одно и то же. Смущаясь и краснея, вытаскивал из-под подушки карточку. Молодая женщина в платье очень красивом, как показалось Головину, и с приятным, открытым лицом держала на коленях толстую, смешную девочку. Головин вяло восхищался женой и дочкой краснофлотца. Он думал, что самому ему уже поздно жениться. Кто пойдет за старую, никому не нужную развалину? А если бы женился молодым, сейчас мог бы быть сын вроде этого мальчишки с эсминца.
Андрея Андреевича никто не навещал. Он знал, что идут инспекторские смотры и все страшно заняты, но почему-то было приятно думать о том, что его все забыли, что он никому не нужен.
Однажды неожиданно приехал начальник отряда.
Он просидел минут десять, все время говорил о прекрасных качествах Головина как командира — воспитателя молодых бойцов — и туманно намекал на какие-то радостные новости, которые ожидают Андрея Андреевича после госпиталя.
Дружески простившись и пожелав скорейшего выздоровления, он ушел.
Весь вечер Головин пролежал в самом мрачном настроении. Он решил, что начальник своим разговором подготовляет его к переводу на берег. Наверное, на какие-нибудь курсы. Пора, мол, старику на покой.
Вот и расписал про командира-воспитателя, про радостные новости.
Думает — обрадуется старик тепленькому местечку.
Так нет же! Не бывать этому!
Ночью Головин не спал, а думал. Решение сложилось к утру.
После завтрака Андрей Андреевич подозвал сиделку и попросил бумаги, перо и чернила.
До обеда он писал, старательно выводя круглые большие буквы, зачеркивая написанное, рвал листки и начинал снова.
Наконец, усталый и злой, кончил. Получилось несколько размашистых строчек.
Командира катера номер сто Головина Андрея Андреевича.
Начальнику отряда
Прошу отчислить меня в долгосрочный отпуск по причине преклонного возраста (рожд. 1882 года) и болезни. Для продолжения курса лечения мне необходимо демобилизоваться непосредственно после освобождения из госпиталя.
Бумажку Головин аккуратно сложил и попросил сиделку спрятать в карман кителя.
3
В солнечный, холодный по-осеннему день Андрей Андреевич вышел из госпиталя. Он слегка прихрамывал. Краснофлотец с эсминца выстругал ему палку. Белое, ровное дерево удобно лежало в руке.
Госпиталь был в военном городке на острове.
Головин шел к пристани.
На морозном воздухе дышалось легко. Андрей Андреевич вспомнил о том, что с госпиталем кончился запрет на курение. Сунул руку в карман бушлата, нашел пачку с голландским табаком. Но вспомнил о потере трубки, и сразу пропало хорошее настроение. Еще и часы. Хорошие были, хоть и старинные и не особенно шикарные с виду.
Подходя к пристани, Головин еще издали услышал гудки пароходика, отходившего на берег. Головин заторопился, забыв о ноге, попробовал побежать, но через пять шагов остановился и даже тихонько застонал от боли. Пароходик отваливал от пристани, а Головин, проклиная все на свете, ковылял к мосткам.
— Товарищ командир! Товарищ Головин! — Знакомый веселый голос окликнул его откуда-то снизу. Это был рулевой Захарченко. Он стоял на сходнях к мосткам. Веселый голос разозлил Головина еще больше. Еле сдерживаясь и не оглядываясь, буркнул что-то неопределенное и пошел дальше.
— Куда же вы, товарищ командир? — крикнул Захарченко. Тогда Головин обернулся и увидел свой катер. Серый красавец, чистенький, убранный по-праздничному, покачивался в стороне, у края мостков.
— Мы за вами пришли, товарищ командир, — болтал Захарченко, начальник отряда послал. Мы знали, что вас сегодня выпускают. А инспекторские смотры… — Захарченко забежал сбоку и протянул руку, чтобы поддержать Головина и помочь спуститься по наклонным сходням. С растопыренными круглыми руками он был похож на человека, бережно несущего драгоценный, легко бьющийся сосуд. Головин обиделся. Ему показалось, что Захарченко смеется над ним.
— Я сам могу ходить. Оставьте руки, — отрезал он.
Захарченко опустил руки, растерянно заморгал и молча поплелся сзади.
Когда Головин подошел к катеру, вахтенный так лихо отрапортовал ему, что Андрей Андреевич не мог не обрадоваться, даже несмотря на свое мрачное настроение. Но, проходя по палубе, он услышал, как механик шепнул радисту:
— Наш старик притопал.
Андрей Андреевич не понял нежно-добродушной интонации, с какой это было сказано, и снова нахмурился.
«Еще не знают, что я не буду у них командиром», — подумал он.
Не подымаясь на мостик, Головин прислонился к рубке. Катер вел старшина Денисов, старательный и способный парень. Головин знал, что Денисов считает его, своего командира, идеалом настоящего моряка. Но опять было приятно представлять себя несчастным и обиженным.
«Выслужился. В командиры лезет. Выскочка!» — подумал Головин о Денисове, и самому стало стыдно этих мыслей. Сердито застучав палкой, прошел на корму.
Катер вошел в гавань и аккуратно пришвартовался.
На высокой стенке стояли начальник отряда, помполит, инструктор из Управления и секретарь партбюро.
Головин поднялся на стенку. Денисов, Захарченко и другие краснофлотцы вышли за ним.
Начальник отряда протянул ему руку. Поздоровавшись с начальником, сумрачный Головин расстегнул бушлат и в кармане кителя нащупал бумажку, написанную в госпитале.
— Поздравляю, товарищ Головин, — сказал начальник, и все обступили Андрея Андреевича.
«О чем это он?» — с беспокойством подумал Головин.
— Поздравляю с превосходными результатами, с прекрасной работой, с настоящим успехом.
Головин совсем растерялся.
— Вместе со мной, — продолжал начальник, — вас поздравляет весь отряд и вот, — он кивнул на инструктора, — и Управление поздравляет: ваш катер, ваш экипаж, вот эти ваши воспитанники, вышли в инспекторских смотрах на первое место по округу. По округу, товарищ Головин! Лучшие ударники, ваши краснофлотцы, все сфотографированы со знаменем отряда. А вас, товарищ командир, Управление награждает вот этой штукой. — Начальник полез в карман и положил на ладонь Головина серебряные часы. На крышке была выгравирована надпись.
Андрей Андреевич, счастливый, сияющий и смущенный, не смог прочитать, что там написано. Наверное, от волнения буквы расплывались. Едва разобрал свое имя в начале надписи: «Андрею…» Сунул часы в карман. Заикаясь и почему-то хрипя, сказал:
— Спасибо… Спасибо вам… — и замолчал, тяжело дыша.
Все поздравляли его, рассказывали подробности. Он видел лица людей как через пелену тумана и едва понимал слова.
Не зная, куда девать руки, сунул их в карман, достал табак. Рассеянно шарил, отыскивая трубку. Потом нащупал руками какую-то бумагу, оторвал кусок от нее и свернул толстую, кривую цыгарку. Закурил и закашлялся. Пробурчал добродушно: «Вот, черт, бумага толстая», и, стряхивая пепел, прочел на цыгарке «Р а п о р т».