— Ну, вздрогнем, други!
Иван Федорович вздрогнул и проснулся. Тамара Сергеевна заглядывала в палату, улыбаясь, приложила пальчик к губам и исчезла. Ивану Федоровичу стало так легко, словно ее улыбка осветила безнадежно скучную шахматную партию. Когда вдруг радостно, непонятно и откуда заработает внезапно интуиция, подхватит, понесет и радостно замрет сердце. Теперь бери, не думая, любую фигуру, ходи — и это будет именно то, что надо. Кропотливый разбор позднее обязательно подтвердит это.
Так люди-счетчики считают совершенно необъяснимо. Помимо их воли, разума, желания — считается само собой, и все тут. Так сидит в пижаме на постели Иван Федорович, пожимающий с улыбкой плечами. Рассеянно сон вспоминает, встречу года полтора тому назад с племянником Лелькой (вот приснился же), когда выбрал время, наведался к двоюродной сестре в деревню, помочь копать картошку. Потом, усталый с непривычки, умиротворенный, лежал на теплой лежаночке. Лился самоварный тихий, теплый разговор на кухне двух старушек, уютный такой, как мурлыкающий кот у Ивана Федоровича под боком. Лился словно тихая река. И оборвался. С приездом племянника, стадвенадцатикилограммового кудрявого красавца, словно в насмешку названного Лелькой.
И запрыгала по комнате с шумом, громом, гиканьем, и гневным матом, и детским искренним смехом дикая кудрявая сила. Стаскивала с себя мокрые одежки, швыряла по углам. То к порогу, то в красный угол к иконам. И, оставшись в одних трусах, хлопал Лелька звонко себя по крутым плечам, спине и шее, хохотал и гоготал:
— Ну, нет, а? Я его помыл, трактор-то! Кто его еще помоет, а? Ха-ха-ха… гы-ы… Ну гад, ну гад! Я ему — тяни! А он стал. А я на самой середине. Я ему — сука, езжай домой! А он, гад, взял да и уехал. Ну, я бы никогда товарища не бросил. Ни за что! Теперь стоит по самую кабинку, гы-ы-ы… ха-ха… трактор — рыбак-любитель! А? Нет! Пусть помоется. Вентилятор — р-р-р… Брызги, как у катера, фары как подводная лодка, как наутилус какой! Во-о-о! Ключ на тридцать два утопил. Ну гад, бросил! А?! Домой укатил. Я бы никогда! Я ему — езжай, сука, без тебя обойдусь, я ему — тяни! А он остановился. Ну? А? Одна кабина, а? Сейчас из сапог выливать буду — посмотришь! Где, спросят, Лелька, трактор? А утопил!
— Утопил! — взвизгнула глухая бабушка-соседка. — Неужто утопил, родимый?!
— Утопил, утопил, бабка, — одна кабина торчит!
— Э-эх… — вздохнула бабушка-соседка не то с восхищением, не то с сожалением, словно бы ей, старой, хотелось, чтоб уж совсем, чтоб и кабины не было видно.
— Ой, Лелька, Лелька… Ой, Люлька, Люлька, — ходила причитала мать, — ой, родимый мой, родимый мой… — И были в том причитании и покорность, и восхищение, которое как-то передавалось невольно Ивану Федоровичу.
— Да ты что, ты, что, мать, не плачь, да завтра ж вытащу, да я в таком месте поставил — никто не подойдет!
— Ой, Лелька, Лелька…
— Да пусть помоется, ха-ха-ха… воды там — во-о, по шейку.
— Вот на сухое, оденься.
— Зачем, не холодно. Греет еще, — похлопал себя по заду, сел за стол. — Ну, вздрогнем, други!
Они чокнулись и выпили вместе. И вместо тоста был общий вздох… Теперь, вспоминая все с подробностями, Иван Федорович мягко улыбается, пожимает слегка плечами, в такт воспоминаниям слегка покачивается, все еще сидя в пижаме. Все-то тесно было Лельке, мало, жарко, все-то он вскакивал, метался, лил самогон через край стаканов, смахивая на пол закуски-заедки, стучал бутылкою об стол:
— Ну гад! Да я бы! А?! Ну, вздрогнем, други!
И они выпили еще раз, и вместо тоста опять был общий вздох, неосознанный предвестник будущего, которое, в конце концов, у каждого из нас наступит. Плывешь ли ты тихой речкой, ловишь рыбку, любуешься живописными берегами или распеваешь песни, впереди тебя ждут повороты, перекаты, водопады. Будущее немо, но бывают ночи, когда начинает давить немота, хочется тогда потянуться всем телом, ощутить позабытые за сидячей работой мышцы, выйти в ночь на крыльцо… Звезды светили ярко, была глухая полночь, спала деревня, лишь далеко за околицей сонно взбрехнула собака. На косогоре за речкой белела заброшенная колокольня! Отголосок той радости, той силы явственно коснулся Ивана Федоровича, вспоминающего сейчас все так подробно, словно бы это было так важно в данный момент.
И он, сидя на койке, покачивался с грустной улыбкой, глаза его увлажнились, и сквозь них снова заглянувшая в палату Тамара Сергеевна предстала добрым ангелом — одним из тех, что кое-где сохранились по стенам деревенской колокольни. Иван Федорович зажмурился и кивнул, и она, все поняв, тихонько дверь затворила.